Наталья Долинина - Предисловие к Достоевскому

Рассказчик не впервые увидел здесь этих посетителей. Ока­зывается, старик приходил в кондитерскую ежедневно: он «никогда ничего не спрашивал», даже газет не читал, не про­износил ни слова, просто сидел «в продолжение трех или че­тырех часов», на одном месте, «смотря перед собою во все глаза... тупым, безжизненным взглядом», а собака неподвиж­но лежала у его ног. «Казалось, эти два существа целый день лежат где-то мертвые и, как зайдет солнце, вдруг оживают единственно для того, чтобы дойти до кондитерской Миллера и тем исполнить какую-то таинственную, никому не известную обязанность».

Благопристойный мир кондитерской не может долго выно­сить присутствие неблагообразного старика — столкновение неизбежно, и оно происходит. Один из гостей Миллера, «ку­пец из Риги», почувствовав на себе неподвижный взгляд ста­рика, сначала обиделся, затем возмутился и, наконец, вышел из себя: «...он вспыхнул и... пылая собственным достоинством, весь красный от пунша и от амбиции, в свою очередь уставил­ся своими маленькими, воспаленными глазками на досадного старика». Хозяин кондитерской почел своим долгом засту­питься за посетителя и, думая, что старик глух, громко и то­же с чувством собственного достоинства, обратился к нему с требованием «прилежно не взирайт» на посетителя.

3. «Отчего иногда

сердце перевертывается в груди...»

Здесь тон рассказчика резко меняется. Описывая старика и его собаку, он был наблюдателен и, пожалуй, раздражен. Го­воря о мире кондитерской, он не скрывал своей неприязни к этим красным «от пун­ша и от амбиции», самодовольным, ту­пым мещанам. Теперь он жалеет стари­ка — никакого раздражения больше нет, только жалость, которой не мо­жет не разделить читатель: «Старик машинально взглянул на Миллера, и вдруг в лице его, доселе неподвижном, обнару­жились признаки какой-то тревожной мысли, какого-то бес­покойного волнения. Он засуетился, нагнулся, кряхтя, к своей шляпе, торопливо схватил ее вместе с палкой, поднялся со стула и с какой-то жалкой улыбкой — униженной улыбкой бедняка , которого гонят с занятого им по ошибке места, — приготовился выйти из комнаты. В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызы­вающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце перевертывается в груди...»

За этими строками я всегда вижу Федора Михайловича Достоевского — автора «Бедных людей», умеющего перевер­нуть и сердце читателя.

Умер бедный студент Покровский. За гробом его идет ста­рик отец. Вещи и книги умершего захватила хозяйка кварти­ры, отец «отнял у ней книг сколько мог, набил ими все свои карманы, наложил их в шляпу, куда мог, носился с ними... и даже не расстался... и тогда, когда надо было идти в цер­ковь... Наконец гроб закрыли, заколотили, поставили на те­легу и повезли... Извозчик поехал рысью. Старик бежал за ним и громко плакал; плач его дрожал и прерывался от бега. Бедный потерял свою шляпу и не остановился поднять ее. Голова его мокла от дождя; поднимался ветер; изморозь сек­ла и колола лицо. Старик, кажется, не чувствовал непогоды... Полы его ветхого сюртука развевались по ветру, как крылья... Книги поминутно падали у него из карманов в грязь. Его ос­танавливали, показывали ему на потерю; он поднимал и опять пускался вдогонку за гробом...»

Эта страница — из «Бедных людей», первой книги Досто­евского. И в каждой его книге есть страницы, читать которые тяжело, мучительно. Эти горькие, пронзительные слова, дей­ствительно, перевертывают сердце; мучительно представлять себе картину, нарисованную Достоевским. Но, право же, чело­веку, никогда не мучившемуся над книгами Достоевского, не­пременно недостает чего-то очень важного, может быть, той жалости, что растет прямо в сердце.

Вот такая мучительная картина предстанет сейчас перед нами в кондитерской Миллера. Старика гонят с привычного места...

От него, пожалуй, ждут какой-нибудь обиды... Но рассказ­чику «было ясно, что старик не только не мог кого-нибудь обидеть, но сам каждую минуту понимал, что его могут ото­всюду выгнать как нищего».

Посетители кондитерской были люди хотя и пошлые, но добрые. В том смысле добрые, что, не замечая чужого горя, пока оно не раскроется под самым их носом, они могли рас­чувствоваться, заметив его наконец. Миллер постарался уте­шить старика.

«Но бедняк и тут не понял; он засуетился еще больше прежнего, нагнулся поднять свой платок, старый, дырявый платок, выпавший из шляпы, и стал кликать свою собаку...

Азорка, Азорка! — прошамкал он дрожащим, старче­ским голосом. — Азорка!

Азорка не пошевельнулся.

Азорка! Азорка! — тоскливо повторял старик...»

Достоевский не боится слов, не скупится на самые мучи­тельные для читающего слова: «бедняк... засуетился... ста­рый, дырявый платок... прошамкал... дрожащим, старческим голосом... тоскливо повторял...»

Азорка был мертв. «Он умер неслышно, у ног своего госпо­дина... Старик... тихо склонился к бывшему слуге и другу и прижал свое бледное лицо к его мертвой морде. Прошла ми­нута молчанья. Все мы были тронуты...»

Вспомните, в начале рассказчик повторял: «гадкую соба­ку», «в жизнь мою я не встречал такой противной собаки». Теперь он почувствовал, понял, чем был для одинокого стари­ка Азорка.

Но ремесленники из кондитерской, хотя и были тронуты, остаются пошлыми людьми, и это не замедлило сказаться.

«— Можно шушель сделать, — заговорил сострадатель­ный Миллер, желая хоть чем-нибудь утешить старика. (Шу- шель означало чучелу)...»

И все наперебой стали предлагать свои услуги: кто — сде­лать чучело, кто — заплатить за него. Как будто чучело мог­ло заменить живую собаку, которая одна оставалась со своим господином, была верна ему! Хозяин кондитерской дошел до такого приступа доброты, что предложил старику рюмку хо­рошего коньяка. Старик расплескал коньяк и ничего не выпил. «Затем, улыбнувшись какой-то странной, совер­шенно не подходящей к делу улыбкой, ускоренным, не­ровным шагом вышел из кондитерской, оставив на месте Азорку».

Вот эта улыбка, которая иногда возникает на лице изму­ченного, погибающего человека, когда он уже все потерял, ему уже нечего ждать, не на что надеяться, — эта улыбка ос­талась совершенно непонятной обществу. Но ведь и рассказ­чик — чужой в этом мире. Войдя в кондитерскую Миллера, он спрашивал себя: «Зачем я вошел сюда, когда мне тут ре­шительно нечего делать, когда я болен?..» Но, тем не менее, он остается в кондитерской, тревожась за старика, и, когда тот выходит на улицу, рассказчик спешит вслед за ним. Он успел найти старика в темном закоулке между каким-то за­бором и домом, успел сказать ему несколько добрых слов и услышать от него: