Наталья Долинина - Предисловие к Достоевскому

«— На Васильевском острове, — хрипел старик, — в Шес­той линии...»

Рассказчик подумал, что старик живет в Шестой линии, но ничего больше не успел узнать: старик был мертв.

«Это приключение стоило мне больших хлопот, в продол­жение которых прошла сама собою моя лихорадка», — сооб­щает рассказчик. У него не возникло даже мысли, что он мог не хлопотать об умершем старике, просто подозвать полицей­ского и уйти по своим делам. Ему не чужды судьбы других людей; жизнь и смерть старика заняли его душу, не мог он не принять участия в хлопотах.

Нашли дом, где жил старик: здесь же, рядом. Квартира его будет играть немалую роль в романе, описание ее важно: «..в пятом этаже, в отдельной квартире, состоящей из одной маленькой прихожей и одной большой, очень низкой комнаты, с тремя щелями наподобие окон».

Позже, когда в этой комнате будет жить сам рассказчик, его приятель заметит: «Ведь это сундук, а не квартира».

Невольно вспоминается «Преступление и наказание» с ком* натой Раскольникова, тоже в пятом этаже, «под самой кры-* шей», похожей «более на шкаф, чем на квартиру», — так описал комнату Раскольникова Достоевский, а матери Рас­кольникова она показалась похожей на гроб.

Достоевский хорошо знал петербургские комнаты, в каких он селил своих героев; он сам много лет жил в таких комна­тах. Но жилье умершего старика отличалось от других бед­ных комнат: здесь дарила полная нищета: давно не топив­шаяся печь, пустая глиняная кружка и засохшая корка хле­ба — все, что нашлось в комнате.

Квартира была жалкая, но рассказчик уверяет, что она ему понравилась, поэтому он оставил ее за собой и даже ско­ро привык к низкому потолку. О главной же причине он упо­минает вскользь: «...может быть, кто-нибудь и наведается о старике». Сам он ничего не мог узнать: ни хозяин дома, ни жильцы ничего не могли ему сообщить. Вспомнив последние слова старика, рассказчик пошел на Шестую линию, но что он мог там выяснить, не зная ничего, кроме номера линии?

Всего, что произойдет дальше, могло бы не случиться, ес­ли бы на месте рассказчика был другой человек.

Связь между тем, кто жив, и тем, кто умер, ощущают дале­ко не все люди; чужой старик как бы завещал случайному встречному кого-то, кто живет в Шестой линии, и рассказчик, почувствовав себя ответственным перед памятью незнакомого старика, решился ждать. «Впрочем, прошло уже пять дней, как он умер, а еще никто не приходил» — так кончается пер­вая глава, оставляя нам множество вопросов. Кто такой был Иеремия Смит? Почему он жил один в такой чудовищной ни­щете («денег не нашлось ни копейки»)? О ком он волновался в свой последний миг? Почему был так привязан к Азорке?

Найдет ли рассказчик отгадку всей этой таинственной ис­тории?

Глава II

ИВАН ПЕТРОВИЧ

1. Голос рассказчика

Но долго еще нам придется ждать от­вета на все возникшие вопросы: рассказ­чик как будто забудет об умершем ста­рике Смите; целых восемь глав он будет повествовать совсем о других событи­ях, других людях; мы успеем заинтересо­ваться, даже увлечься их заботами, их жизнью, когда, наконец, начнет прояс­няться тайна старика, станут понятнее его слова о Шестой линии.

Странное, фантастическое, таинственное, бурная смена не­обыкновенных происшествий — все, что было в первой главе, сменяется в следующих главах неторопливым и грустным по­вествованием о жизни самого рассказчика.

Но утомительно называть его этим безликим словом — рассказчик. Скоро мы узнаем, что близкие зовут его Ваней, а чужие — Иваном Петровичем; будем и мы называть его так же.

Уже из первой главы мы узнали, что Иван Петрович — писатель. Комната Смита привлекла Ивана Петровича тем, что она хотя и низкая, но большая: «Я же, когда обдумывалсвои будущие повести, всегда любил ходить взад и вперед по комнате», — вспоминает Иван Петрович.

Трудно сказать, понимал ли Достоевский, когда писал «Униженных и оскорбленных», что все его привычки станут драгоценны для читателей, что читатели узнают эти привыч­ки, описанные в его первом романе. Вероятнее всего, Достоев­ский не мог тогда этого предвидеть. Просто он придал Ивану Петровичу некоторые свои черты (скоро мы увидим, что он сделал Ивана Петровича и автором своего первого романа «Бедные люди»). Вот и еще одно признание Ивана Петрови­ча, за которым явственно виден сам Достоевский: «Кстати, мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и меч­тать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их...» Из писем Достоевского, из воспоминаний о нем мы зна­ем, что это свойство не придумано автором, оно было у не­го самого. Писал он тем не менее страшно много — но­чами, в самых невообразимых условиях. В эпилоге «Уни­женных и оскорбленных» мы узнаем, что Иван Петрович написал за два дня и две ночи «три печатных листа с половиною», — а это восемьдесят четыре страницы на машинке.

Так, может быть, Иван Петрович — это и есть сам Досто­евский? Может быть, он просто описал себя и то, что про­изошло с ним? Мы еще не раз увидим, что в Иване Петрови­че — много от Достоевского, но, к счастью, жизнь Достоев­ского сложилась иначе. Иван Петрович вспоминает во вто­рой главе: «В то время, именно год назад; я еще сотруд­ничал по журналам, писал статейки и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хоро­шую вещь».

Иван Петрович настаивает: события, описанные в романе, происходили «именно год назад». И опять, как в первой гла­ве, говорит о своей болезни, еще более определенно, чем рань­ше: «... вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру». В таком случае, рассказчик все-таки не сам Достоевский, ко­торый не болел чахоткой и, к счастью, прожил после «Уни­женных и оскорбленных» долго, написал не одну «большую, хорошую вещь».

Но, может быть, в период работы над «Униженными и ос­корбленными» Достоевский чувствовал себя и больным, и да­же обреченным, боялся, что не успеет написать все, что хо­телось бы ему сказать людям... Может быть, он доверил Ива­ну Петровичу эти свои чувства, хотя реальная биография Фе­дора Достоевского не имеет ничего общего с жизнью Ивана Петровича.

«Должно полагать, что родители мои были хорошие лю­ди, но оставили меня сиротой еще в детстве, и вырос я в до­ме Николая Сергеича Ихменева, мелкопоместного помещи­ка, который принял меня из жалости».

Это, собственно, и все, что мы узнаем, потому что фактов Иван Петрович почти не вспоминает, а вспоминает счастье, которое ощущал в детстве, — оно осталось в его памяти сча­стливым, блаженным временем, когда рядом всегда была она — Наташа Ихменева.

«Тогда на небе было такое ясное, такое непетербургское солнце и так резво, весело бились наши маленькие сердца. Тогда кругом были поля и леса, а не груда мертвых кам­ней, как теперь».