Наталья Долинина - Печорин и наше время

Впрочем, разочарование Автора было кратким: горести и беды уже ждали героев. Максим Максимыч рассказывает: «Спустя несколько дней узнали мы, что старик (отец Бэлы,— //. Д.) убит». Убил его, конечно, Казбич, который «вообразил, будто Азамат с согласия отца украл у него лошадь».

Дикая природа Кавказа, в начало повести никак не гар­монировавшая с настроением героев, теперь кажется нам пре­красной рамой для той картины любви, горя, борьбы, в созер­цание которой мы ужо погрузились. Бледный месяц, черные тучи, хороводы звезд, темно-лиловый свод неба, крутые отлого­сти гор, девственные снега, мрачные пропасти, туманы, которые, «клубясь и извиваясь, как змеи», сползают по «морщинам... скал»... Вся эта картина усиливает впечатление от рассказа Максима Максимыча и будто предсказывает недоброе.

«Тихо было всо на небо и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы»... В этой тишине Максим Макси­мыч и его попутчик поднимаются «по извилистой дороге на Гуд- гору»; «с трудом пять худых кляч» тащат их повозки, но эти клячи уже не вызывают пренебрежительных реплик; Максим Максимыч погружен в свои воспоминания, Автор тоже думает о Бэле, о странном характере Печорина, о их любви...

Подъем ранним утром на высокую гору был труден; пу­тешественникам «было больно дышать; кровь поминутно при­ливала в голову» — по «отрадное чувство» единения с природой овладело ими. Над Гуд-горой висело серое облако, предвещав­шее бурю, но Автор и Максим Максимыч «совершенно о нем забыли», так они были увлечены великолепной картиной, от­крывшейся перед ними.

Максим Максимыч не умеет выражать свое восхищение в длинных речах: он признается, что привык к этой красоте, как к свисту пуль. Это его высказывание очень интересно; оно обнаруживает в Максиме Максимычо истинно храброго челове­ка: «...и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение сердца».

«И слышал, напротив, что для иных старых воинов эта музы­ка даже приятна»,— возражает романтически настроенный Автор, которому очень хочется, чтобы «старые воины», герои, вообще ничего не боялись и наслаждались музыкой боя.

«Разумеется, если хотите, оно и приятно; только все же потому, что сердце бьется сильнее»,— мягко, но убежденно настаивает Максим Максимыч.

Так понимает храбрость капитан Тушин у Толстого. Боятся все, но храбр тот, кто умеет преодолеть свой страх. Привыкнуть к опасности нельзя; можно привыкнуть скрывать свой страх, не обращать на него внимания, даже полюбить то напряжение всех душевных сил, которое возникает в минуту опасности; полю­бить чувство победы над собой.

Верный себе, Максим Максимыч не хочет подробно объ­яснять свою мысль и, возразив Автору, возвращается к приро­де — разумеется, так же сдержанно, без восклицаний. Он гово­рит только: «Посмотрите... что за край!»

Лермонтов, как мы ужо заметили, видит природу не только как поэт, но, может быть, прежде всего — как художник: «...под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней... направо и налево гребни гор, один вы­ше другого, пересекались , тянулись, покрытые снегами, кустар­ником...» (курсив мой.— Н. Д.).

Не только цвет речки, тумана важен для художника, но и пересечения линий, контуры гор... В начало повести Автор описывал природу отвлеченно, объективно; мы вместе с ним видели горы, речки, ущелья, но авторское отношение к пре­красным картинам, которые он описывает, не было нам изве­стно. Теперь автор уже не прячется: мы видим Койшаурскую долину его глазами; слышим ого голос, он не скрывает от нас своего восприятия природы: «...вдали те же горы, по хоть бы две скалы, похожие одна на другую,— и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно- синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовом тучи: но над солнцем была кровавая полоса, на которую мои товарищ обратил особенное внимание» (курсив мой.- //. Д.).

Максим Максимыч опять оказался прав: тихое утро скоро сменится непогодой; он призывает ямщиков торопиться. Спуск с горы немногим легче подъема: под колеса приходится под­ложить цепи вместо тормозов — дорога опасная: ('...направо был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живу­щих на дне ее, казалась гнездом ласточки...».

Два извозчика — осетин и русский — ведут себя по-разно- му: "...осетин вел коренную под уздцы со всеми возможными предосторожностями... а наш беспечный русак даже не слез с облучка!». Этот невозмутимый извозчик предвосхищает го­голевского Селнфана с его изумлением: «Вишь ты, перевер­нулась!» По и в Авторе просыпается та же удаль: «...мы точно могли бы не доехать, однако ж все-таки доехали, и если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней так много заботиться».

Лермонтов — как Пушкин в «Евгении Онегине», в конце третьей главы оставив Татьяну и Онегина в саду,— испытывает терпение читателя. «Но, может быть, вы хотите знать оконча­ние истории Бэлы?» — напоминает он читателю и все-таки не рассказывает продолжения этой истории: «...я пишу не повесть, а путевые записки: следовательно, не могу заставить штабс- капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в самом деле». II правда — продолжение рассказа Максима Максимыча будет только через две страницы; до тех пор мы останемся на Военно-Грузинской дороге, па спуске с Гуд-горы в Чертову долину.

Будь на месте Лермонтова писатель-романтик типа Мар- линского, он бы, конечно, обыграл название Чертовой долины. Сам Лермонтов еще несколько лет назад не преминул бы сделать то же: недаром где-то здесь, поблизости, в этих горах он поме­стил своего Демона. Цо в «Герое нашего^пречопи* Лерипнтоп сознательно отходит ртромаитизма. Ав тор«Бэлы» иронизирует цад тем, кто связал оы название лолШты с гнездом «злого дута между неприступными утесами», п поясняет: «...не тут-то было: название Чертовой долины происходит от слова «черта», а не «Ч4Ц)т». ибо U.'kk li>~iJMi"in-Tii была ГрТГница Пющп.

Переезд через Крестовую гору описан Лермонтовым со­знательно не романтически, антиромантически: знаменитая гора, оказывается, представляет собою просто «холм, покрытый пеленою снега; на его вершине чернелся каменный кроет...» Ни одного красивого слова, ни одной краски: «И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега... палево :шяла глубокая расселина...» Точность описания, достой­ная научной работы: «...узкая дорога частию была покрыта сне­гом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лсд от действия солнечных лучей и ночных морозов...»