Юрий Левин - Дантес выстрелил

— Он с Мирским не в ладах, — пояснил кто-то.

— ...я буду говорить о нашем Александре Сергеевиче и только о нем. Товарищи! Поэзия Пушкина долетаргического периода — высшее достижение помещичьего об­щества. Гениально выражая мысли и чувства поместною дворянства, которое перерождалось в буржуазию, являясь поэтом исторически прогрессивною класса, Александр Сергеевич в то же время крепко связан с дворянством в целом , связан с классом обреченною феодальною общества . Отсюда феодальные мотивы его идеоло­гии, отсюда примирение с действительностью.

Что касается послелетаргического периода его творчества, то, живя с исторически прогрессивным классом, Александр Сергеевич откинул старинные мотивы обреченною феодальною общества, встречавшиеся в его идеологии, отбросил он также и мысли Ичувства той части поместною дворянства, которая перерождалась в буржуазию, то есть целиком и полностью сжился с нашей эпохой.

Руки, державшие бокалы, тряслись, как в лихорадке. Присутствующие жадно ловили слова. Официанты, несмотря на цепи Пугачева и мрамор Командора, бесшумно порхали между столами.

— Я кончаю, товарищи. Желаю вам, Александр Сергеевич, еще долго здравство­вать на пользу нашей великой родины!

Аплодировали. Встал Пушкин.

— Друзья мои. Я бесконечно благодарен вам за все, что вы сейчас говорили. К моему великому сожалению, я не могу ответить вам такой же блестящей речью: я еще не усвоил необходимую для этого терминологию. Еще раз искренне благо­дарю.

Он поклонился и сел. В голове металось: «дворянство в целом», «обреченная феодальная идеология», «исторически прогрессивный класс»...

Зал бушевал.

Слово для последнего приветствия взял колхозник из колхоза имени Пушки­на.

— Товарищи! Поскоку здесь говорили о Пушкине, то и я малость скажу. Товари­щи! Что мы имеем на сегодняшний день по пушкинскому вопросу? Много, товарищи! Пушкин вошел в нашу жизнь крепко и навсегда. Колхозники любят и читают Пушкина. Сбылись его, как здесь говорили, «феодальные» мечты о том, что слух о нем «пройдет по всей Руси великой». Правильно, товарищ Пушкин. И не только слух. Мы знаем тебя, как свой родной колхоз. Молодежь даже про тебя песни сложила.

И он запел:

Эх, Александр Сергеич Пушкин!

С нами вместе ты живешь!!!

Напиши ты нам частушки,

Чтоб их пела молодежь.

Аплодировали. На этом приветствия закончились; гости встали, начали расходить­ся по комнатам.

Гремят отдвинутые стулья;

Толпа в гостиную валит.

Многие мурлыкали под нос:

— Эх, Александр Сергеич Пушкин!..

XXII

В комнатах стояли киоски, в которых продавалась «пушкинская продукция» Наркомпищепрома: пирожные «Пушкин» (бывшее «буше»), конфеты «Медный всад­ник» и «Пушкинский Петербург», печенье «Евгений Онегин», безалкогольное шам­панское «Пирующие студенты» и пиво «Торжество Вакха», папиросы «Дубровский», одеколон «Бахчисарайский фонтан». На стенах висели плакатики:

«Новость! Последнее достижение!

Шоколад в мороженом!

!!! «Пушкино» !!!»

XXIII

Вскоре комнаты представляли из себя весьма забавное зрелище. По сторонам стояли группки людей. В центре каждой из них два-три человека, бешено жестикули­руя, спорили. Профессор Казанский, старинный враг профессора Якубовича по вопросу о дневнике Пушкина, спорил с ним довольно яростно.

Казанский. Господствующий взгляд преувеличивает общественно-историческую ценность дневника.

Якубович (спокойно). Где господствует этот взгляд? В чем преувеличивает?

Казанский. Что вы кричите?!

Якубович. Я не кричу, по-моему, вы кричите. Но я продолжаю утверждать, что после декабрьского восстания 1825 года Пушкин стал осмотрительнее в выборе своих записей.

Казанский. Да, но это не относится к дневнику! Пушкин подразумевает под «записями» свои мемуары.

Якубович. Слушайте, Казанский, вы, очевидно, просто плохо знаете Пушкина.

Казанский. Что-о-о-о???

Их разняли.

В другой комнате в центре стоят Викентий Викентьевич Вересаев и Дмитрий Дмитриевич Благой.

— Знаю вас, — нервничает Вересаев, — ваш метод очень прост: бери любое произведение Пушкина и трактуй его аллегорически в нужном тебе смысле.

— Свести все к поискам «аллегорий», — отвечает Благой, — значит ничего не понять в моих работах. И вообще, вы своего мнения о Пушкине не высказываете, только критиковать можете. Кто для вас Пушкин?

— Для меня... Для меня, во-первых, художник, сторонник «звуков сладких и молитв», сторонник «державной самостоятельности искусства».

— Вот! — обращается Благой к стоящей вокруг публике. — Вот, полюбуйтесь. А для меня Пушкин — человек. Для меня и идеология и творчество Пушкина являются результатом определенных общественных отношений .

— Слушайте, — говорит Вересаев, чувствуя, что симпатии публики от него усколь­зают, — слушайте: ни вы меня, ни я вас разубедить не сможем. Так разойдемся полюбовно.

Благой с нескрываемым презрением отходит в сторону.

Вскоре голос Вересаева раздавался уже в другой комнате:

— Я утверждаю и еще раз утверждаю, что звезда, упомянутая Пушкиным в стихотворении «Редеет облаков летучая гряда г.», — Юпитер и только Юпитер. Я обладаю для этого достаточным количеством веских доказательств. Возьмем хотя бы астрономические изыскания Кузнецова, том XII, страница 182...

— Извините, товарищ Вересаев, — сказал один из рабочих, внимательно прислу­шивающихся к спору, — я перебью вас. Я, конечно, человек несведущий и в таких тонкостях, как звезды, плохо разбираюсь, но мне кажется, что проще было бы спросить у Александра Сергеевича — вот он здесь стоит.

Вересаев робко подошел.

— Александр Сергеевич, разрешите спор. Скажите, пожалуйста, какую звезду вы подразумевали в стихотворении «Редеет облаков летучая гряда...»? Я полагаю, что Юпитер. Ведь правда?

Пушкин был явно смущен.

— А разве это имеет какое-нибудь значение? — спросил он.

— Нет... То есть да... То есть политического значения не имеет, а вообще... просто литературное, — промямлил Вересаев.

— Не понимаю, — проговорил Пушкин. — Зачем же вам все-таки в литературном значении нужно название этой звезды?

— Ну, сделайте одолжение, Александр Сергеевич, скажите. Разрешите вековой, так сказать, спор.

— Да я, уважаемый Викентий Викентьевич, просто не помню. Мало ли звезд было тогда на небе. Заметил и написал. Да и вообще... Я астрономию не изучал, откуда мне знать, где какая звезда.

Вересаев пробормотал:

— Не понимаю. Как можно так формально относиться... и к чему? К своим же собственным произведениям. — И вдруг, вспомнив, добавил: — Но кто же тогда эта девушка, о которой вы упоминаете?