Янь Гэлин - Тетушка Тацуру

Эрхай решил пропускать болтовню Дохэ мимо ушей: если отвечать, это никогда не кончится и он до утра не уснет. А завтра нужно работать.

Она лежала, глядя в потолок, и повторяла на все лады: «Эхай, Эгей, Эхэ... »

Эрхай повернулся к ней затылком, крепко сжав плечи руками. На дру­гой день он рассказал про ночные разговоры старикам.

Докурив плотно набитую трубку, отец решил:

— Нельзя позволять ей учить язык.

— Почему это? — спросила мать.

— Да ты сама посуди! — начальник Чжан уставился на жену. Такую простую вещь не сообразит.

Эрхай понял отца. На Дохэ нельзя положиться: вдруг она снова вздума­ет удрать? Ведь, зная язык, убежать ей будет гораздо проще.

— А как ты ей запретишь? Посели собаку с котом, она и мяукать начнет.

— Хочет удрать — пусть сначала родит нам сына, — отрезал началь­ник Чжан.

— Тебе, что ли, решать, кого она там родит? — засмеялась мать.

Старики с Эрхаем докурили трубки в тишине.

С тех пор каждый раз, как Эрхай приходил к Дохэ, она засыпала его ворохом бессвязных китайских слов. «Паршиво», «Пошел к черту», — у Сяохуань набралась, а еще: «Чудненько!», «Ай, пропасть!» — жена пере­сыпала этими присказками и брань, и шутку, и вот они перекочевали к Дохэ. Правда, чтобы понять, на каком языке она говорит, нужно было хоро­шенько прислушаться. Эрхай теперь даже не мычал в ответ — пусть сама пробует, сама себе отвечает. Но стал усерднее выполнять свой долг, за ночь успевал по нескольку раз. В душе Эрхай сердился на родителей, мать с отцом не говорили ни слова, но он все равно чувствовал, что его торопят.

Только вот Дохэ все поняла неправильно. Она решила, что Эрхай ее полюбил. Встречаясь с ним днем, краснела и украдкой ему улыбалась. Когда Дохэ так улыбалась, Эрхай снова видел, до чего же она чужая: у китайских девушек все это совсем по-другому бывает. Но в чем разница, он и сам не знал. Эрхаю казалось только, что ее улыбка еще больше все запутывает.

И руки Дохэ по ночам стали смелее. Так, что он уже едва терпел. Как-то ночью она вцепилась в его ладонь и потащила на свой мягкий, чуть влаж­ный живот. Пока он решал, убрать руку или оставить, Дохэ уже прижала ее к своей круглой груди. Эрхай не смел пошевелиться. Вырваться — все равно что обругать Дохэ, обозвать ее бесстыжей, грязной, а если оставить руку на груди — бедняга решит, будто Эрхай в нее влюбился. Как он может влюбиться, у него же Сяохуань там, во флигеле.

И даже без Сяохуань он все равно не смог бы полюбить Дохэ.

Когда отец работал еще на станции Хутоу путевым обходчиком, брат, Дахай, сошелся с коммунистами из горного партизанского отряда сопро­тивления Японии. Пятнадцатилетний Дахай взял с собой Эрхая, и они отправились к партизанам за агитлистовками, чтоб потом раздать их в поезде. Пришли в Хутоу, а там японские солдаты поймали двух парти­зан, сорвали с них всю одежду, оставили только листовки, привязанные к поясу и ногам. Гады выставили пленников у входа на почту и убили-то скверно — ошпарили кипятком с ног до головы. После нескольких ведер кипятка кожа с бумагой повисли на партизанах лохмотьями. Вскоре после того случая Дахай пропал.

Выходит, напрасно мать с отцом его растили. За силы, которые родите­ли потратили на Дахая, за слезы, пролитые ими о брате, Эрхай не позволил бы себе полюбить эту япошку.

В окрестных деревнях японские солдаты жгли и резали все, что им попадалось на глаза, а чтобы расправиться с теми, кто сопротивлялся, они замуровали в штольне на медных рудниках несколько десятков приисковых рабочих и всех разом взорвали. В поселке жили пять или шесть японок, так даже их собаки знали, что китайцы — не люди, а рабы. Как-то раз на станцию в Аньпине пожаловала стайка нарядных японских потаскух. Их поезд задерживался. Не желая использовать общественный туалет, они преспокойно мочились в единственный таз для умывания, который был на станции. По очереди садились на корточки, делали свои дела и хохотали, пока товарки прикрывали их зонтиками. Эти потаскухи не стеснялись китайских мужчин, которые ждали поезда рядом, ведь человек не чурается мула или коня, когда справляет при них нужду.

Эрхай стиснул зубы — нет, только не вспоминай о том, о самом страшном.

...Кучка японских солдат шагает, нестройно горланя пьяную песню, впереди них скачет вол с китайской женщиной на спине, вдруг вол бросает ее на землю. Когда солдаты окружили женщину, зеленые ватные штаны у нее между ног окрасились черно-пурпурным. Черный пурпур пролился и на землю, она стала багровой. Волосы женщины свесились на белое, слов­но бумага, лицо. Не глядя на японских солдат, она зажала руками пятно на штанах, словно пытаясь удержать кровь. Солдаты все поняли по выпирав­шему из-под куртки животу. И что значит эта кровь — тоже поняли. С ней не развлечешься! Шатаясь, японцы пошли прочь, опять затянув свою пья­ную песню. Вокруг женщины стали собираться люди, свидетель происше­ствия снова и снова рассказывал им, что тут случилось. Он не был знаком с Сяохуань. Когда Эрхай с женой на руках быстрее ветра летел домой, тот человек бежал рядом, тяжело дыша, пересказывал ему, как все было.

Разве мог Эрхай позволить себе полюбить япошку по имени Дохэ?

Жаль ее, одна осталась, ни дома, ни семьи, но... Поделом.

Когда Эрхай подумал об этом «поделом», сердце кольнуло, он и сам не понял, почему. Из-за самой Дохэ, или из-за того, как жестоко он с ней обходился, или из-за них с Сяохуань. Если бы японские солдаты не пошли тогда за женой, она не прыгнула бы на вола, он не швырнул бы ее на землю, и их ребенок был бы цел. Да, Сяохуань права, Дохэ должна ей одну малень­кую жизнь. По крайней мере, соотечественники Дохэ, привыкшие убивать, глазом не моргнув, уж точно им задолжали.

Разве мог Эрхай полюбить эту япошку.

Он собрался с духом и выдернул руку. Не сделал того, за чем пришел, но сил уже не осталось. Эрхай спрыгнул с кана, нащупал одежду, путаясь в рукавах и штанинах, кое-как натянул на себя. Дохэ встала на колени на кане — темная тень, полная разбитой надежды.

— Эхэ?

В ладони, которая была только что на груди Дохэ, будто сидела жаба.

— Эрхай... — в конце концов, у нее получилось сказать как сле­дует. — Пошел к черту!

Она помолчала, а потом звонко расхохоталась. Сяохуань посылала к черту всегда задорно, радостно; бывало, кто-нибудь из поселка приходил к старику Чжану передать с поездом посылку и принимался шутить с Сяохуань, а та в ответ сердито улыбалась, ворчала: «Пошел к черту!» Или Эрхай скажет жене кое-что вполголоса, а она замахивается, будто хочет ему наподдать: «Пошел к черту!»

Он сел обратно на кан. Дохэ доросла до восемнадцати лет, а головой совсем девчонка. Эрхай закурил трубку, а она навалилась сзади, подборо­док уперла в его макушку, оплела ногами спину Эрхая и ступни положила ему на живот.