Янь Гэлин - Тетушка Тацуру

Выступил, вздохнул свободно и думай себе о домашних делах. О том, как никого не обидеть, ни Сяохуань, ни Дохэ. Как объяснить жилищному комитету, почему Дохэ на собраниях всегда молчит? О том, что Сяохуань все буянит, рвется на работу, может, разрешить? В последнее время больше всего он думал о том, как Дахай стал героем. Вот оно что, брат дожил до тридцати с лишним лет, стал начальником штаба, женился, родил детей, и пока не погиб смертью героя, о родителях даже не вспоминал. Что ж он за человек такой...

Едва закончилась политучеба, дежурный, разносивший в бригаде почту, передал Чжан Цзяню письмо. Почерк отца. Лихие, грубоватые строчки с крупными иероглифами, выведенными отцовской рукой, так и кипели радостью — старик писал, что они с матерью едут в Цзямусы про­ведать внуков.

Чжан Цзянь не стал читать дальше. Чем плохо? Раз брат оставил семье продолжение рода, Чжан Цзянь теперь свободен, так? И Дохэ свободна, можно ее отпустить. Только куда она пойдет? Неважно, главное, что сам он теперь свободен, «пролетариат сбросил оковы».

Чжан Цзянь вернулся в семейное общежитие, стоявшее недалеко от завода. Сяохуань опять не было дома. Дохэ тут же подошла, опустилась на колени, сняла с него тяжелые замшевые ботинки и осторожно убрала их за дверь. Замша была светло-коричневая, но в первый же день на заво­де ботинки стали черными, как лак. После смены Чжан Цзянь мылся, но все равно было видно, что он с коксовального. У рабочих его завода уголь въедался в кожу так глубоко, что уже не отмоешь.

Они жили в большом бараке, две деревянные кровати, составленные рядом наподобие кана, занимали восточную часть комнаты. В западной половине стояла громоздкая железная печь, дымовая труба из листового железа свивалась в полукруг под потолком и выходила наружу через отвер­стие над «каном». Растопишь печку, и в комнате становится так жарко, что в стеганке не усидишь.

Была середина августа, Дохэ готовила еду во дворе. Ей приходилось то и дело забегать в дом, потом выскакивать обратно на улицу, она то разувалась, то снова обувалась, дел у Дохэ было больше всех. Сяохуань — та лентяйка, ноет, ворчит, но подчиняется японским правилам, лишь бы самой ничего не делать.

Чжан Цзянь едва успел сесть, как без единого звука у него в руках оказалась чашка чая. Чай приятно остыл, верно, заварили, пока он шел с работы домой. Отставил чашку, и перед ним появился веер. Взял веер, а Дохэ уже след простыл. Радость его у Сяохуань, а уют — здесь, у Дохэ. В новом рабочем квартале стояло несколько дюжин одинаковых сбитых наспех одноэтажек из красного кирпича, на два-три десятка бараков свой жилищный комитет. Для комитета Дохэ была немой свояченицей Чжан Цзяня, которая вечно ходит хвостиком за своей старшей сестрой, говорли­вой хохотушкой Чжу Сяохуань. Бывало, Сяохуань встретит знакомых по пути на рынок за продуктами или на железную дорогу за шлаком, отпустит шуточку, а Дохэ кланяется у нее из-за спины, будто извиняется за сестру.

По правде, Дохэ уже могла по-простому объясниться на китайском, но слова ее были диковинные. Например, сейчас:

— Нерадостен ты? — спросила она Чжан Цзяня. Звучит шиворот- навыворот, но прикинешь как следует — вроде и так можно сказать.

Чжан Цзянь промычал в ответ, покачал головой. Выживет такая, если бросить ее одну?

Дохэ взяла вязать свитер, начатый Сяохуань. Когда у жены бывало настроение, она распускала нитяные перчатки, которые выдавали на заводе Чжан Цзяню, красила пряжу и принималась вязать Ятоу свитерки, то коло­ском, то павлиньими перьями. Но запал быстро проходил, довяжет Сяохуань до половины, а дальше Дохэ заканчивает. Дохэ ее спросит, как вязать, а Сяохуань даже показать лень, и Дохэ сама сидит, голову ломает.

Они жили вчетвером в одной комнате, снаружи был еще навес из толя и дробленого кирпича. Все в квартале построили у своих бараков такие навесы, кто из чего, каждый на свой лад. Поперек двух больших деревян­ных кроватей Чжаны настелили шесть досок, каждая в чи шириной, три с лишним метра длиной. Подушка Ятоу лежала у самого края, в середине спал Чжан Цзянь, по бокам от него ложились Дохэ и Сяохуань, спали все вместе, как на большом кане. Пару лет назад, когда только переехали, Чжан Цзянь решил разделить комнату на две половины, но Сяохуань застыдила, мол, стоит стену-то городить, чтобы вы за ней по ночам прятались? У Сяохуань язык острый, таким и зарезать можно, но душа добрая. Когда ночью она просыпалась от возни мужа с Дохэ, то просто ложилась на другой бок и велела им быть потише: «Тут на кане еще ребенок спит».

Сына у Дохэ принимала Сяохуань. И она же ходила за Дохэ, когда та поправлялась месяц после родов. Сяохуань называла мальчика Эрхаем, и с его появлением стала к Дохэ намного ласковей: «Я это не для монаха, а для Будды». В месяц от роду сынишка умер, и Сяохуань стала просить Дохэ поскорей родить еще одного, еще одного «маленького Эрхая», тогда, гля­дишь, и затянутся дыры в наших душах. Ведь с тех пор, как ушел малень­кий Эрхай, у каждого от сердца будто отрезали по куску.

Теперь Сяохуань гнала мужа, когда он лез к ней под одеяло: «Раз тебе так неймется, нечего бросать свое семя на худую землю и глядеть, как доброе поле Дохэ зарастает сорняками». Маленький Эрхай умер больше года назад, но всходов на японском поле все не было. Сейчас Дохэ сидела перед ним за столом, он глядел на нее и думал: вот как, у брата остались дети, оказывается, есть кому продолжить род семьи Чжан.

А Дохэ... Дохэ теперь совсем ни к чему.

— Эрхай, — вдруг промолвила Дохэ. Выходило у нее по-прежнему: «Эхэ».

Прикрытые верблюжьи глаза сделались чуть шире.

Она отвела взгляд, а про себя все смотрела в его усталые глаза под небрежно вспорхнувшими веками. Впервые она увидела его сквозь светло­коричневую дымку — через мешок снежный день вокруг казался затяну­тым в бежевый туман. Тацуру лежала на помосте, а он подошел к ней из этого тумана. Она съежилась в мешке, взглянула на него и тут же закрыла глаза, зарылась головой под плечо, словно курица, которую сейчас забьют. Хорошенько запомнила все, что увидела, и раз за разом снова повторяла про себя. Высокий — это точно, вот только лица было не видно. Инте­ресно, такой же неуклюжий, нескладный, как все долговязые? Взвалил на себя мешок, понес. Где ее будут забивать? Окоченевшее тело, онемевшие ноги Тацуру болтались в мешке. Шагая, он то и дело задевал ее голенью. С каждым толчком она еще больше съеживалась от отвращения. Просну­лась боль, заколола тело тысячью маленьких иголочек, от ногтей, пальцев, ступней иголки бежали стежками по рукам и ногам. Он нес ее сквозь толпу черных башмаков, черных теней, сквозь смех, не спеша отвечая на чьи-то шутки. Ей казалось, что все эти башмаки вот-вот напрыгнут и втопчут ее в снег. Вдруг послышался голос старухи, потом старика. Сквозь дерю­гу пробился запах скотины, и Тацуру уложили на что-то ровное. На дно телеги. Бросили туда, как кучу навоза. Мула стегнули, и он зарысил по дороге, быстрее, еще быстрее, и она, словно куча навоза, плотно-преплотно сбивалась от тряски. Чья-то рука то и дело ложилась на нее, легонько похлопывала, смахивала снежинки. Старая рука, скрюченная, с мягкой ладонью. От каждого ее касания Тацуру только сильнее вжималась в борт телеги... Повозка закатилась во двор, сквозь бежевую дымку она разглядела угол двора: стена, на ней рядок черных коровьих лепешек. Высокий снова взвалил ее на плечи и занес в дом. Веревку развязали, мешок съехал вниз, и Тацуру увидела его — мельком, одним глазком. И потом медленно разглядывала про себя то, что успела ухватить: похож на большого быка, а глазами — точь-в-точь усталый мул или верблюд. Его пальцы были совсем близко — попробуй тронь, зубы-то что надо!