Максим Бодягин - Машина снов

— А правда псоглавцы на земном краю живут? — спрашивал Марко слепого библиотекаря.

— Про земной край неверно, а что головы у них пёсьи, то правда, — отвечал библиотекарь сиплым голосом. Древний он, как Хоахчин, слепой, глаза белые, и голова — как курье яйцо в пуху. Идёт медленно, на трость опирается, а волосики так шевелятся, точно нити шёлковые, лёгкие. Только даром что старый, ум ясный, как у Хубилая.

— А где живут?

— На Агнамане-острове, как от Явы плыть.

— А я их увижу?

— Царей они не знают, а чужеземца встретят, так съедят. Незачем их искать.

— Так, может, их и нет вовсе?

Смеётся библиотекарь. Он на всех языках толмач, все наречия знает. Сегодня на латинском говорили, а завтра на корейском его спроси — он и так ответит. Как его имя, Марко не запомнил, а переспрашивать не стал — неудобно.

— Ах, Марко, неужели ты по молодости не понял ещё? Коль что-то выдумано, так где-то в свете оно обязательно есть.

— И чудеса?

— И чудеса. Вот неужели не покажется чудесным, как гнилые язвы плесенью особой лечат? А как стену Александр Великий от татар воздвигнул от одного края Суши до другого? А как индийцы могут алмаз разрезать, словно катышек масла? А как сарацинскую саблю вкруг бёдер обернуть можно, а она не сломится? Чудеса?

— Ага.

— Всё, что люди считают реальностью, — это и есть реальность. Всё, что ты считаешь существующим, существует. Ты говоришь, что Бог есть, и тогда для тебя Он есть.

— Не говори так, прошу. Ересь это, бесовство языческое, — быстро сказал Марко и отвернулся к пергаменту.

— Отворачиваясь от неприятного, не достигнешь цели. Стремясь только к приятному, не избегнешь боли, Марко, — засмеялся библиотекарь, уходя в полумрак хранилища. — Жизнь всё равно больше, чем думает молодой венецианский купец. Мир разнообразен. Хочешь — смотри, а не хочешь — можешь оцепенеть и окуклиться в своём страхе. Только вот бабочки из такой куколки не получится. И крыльев у тебя уже не будет.

Бедный Марко, думал про себя молодой венецианец, когда вечера удлинились и задул осенний ветер. Двор переехал в летнюю столицу, недавно отстроенную. В Канбалу зимой холода такие, что деревья трещат. Солнца стало меньше, погода испортилась, порывистый дождь сменился мокрым, хлещущим по глазам серым снегом. Италийские кипарисы, призрачные дворцы Венеции снова и снова входили в его сны. Купола соборов, острый сырный дух и терпкое красное, как кровь, деревенское вино, женщины, пляшущие с голыми ногами в карнавальную ночь, крестьянские бои на палках на площади, туманный утренний рынок и запах рыбы. Всё такое родное и далёкое, как будто было в прошлой жизни. Тьфу, снова ереси наслушался. Вот опять — «жизнь прошлая». Отец насмехается, спрашивает, может, сарацином станешь или в татары пойдёшь? Шутит, конечно.

Иногда в той Венеции, во сне, возвращалась мама. Черты лица её были неразличимы, но Марко знал, что это она, мама. Во сне она была огромной и очень тёплой, почти горячей, такой, как он запомнил её с младенчества. Марко с удивлением спрашивал: мама? это ты? Да, малыш, звучал полный любви голос. Глаза его вдруг наполнялись слезами. Ты умерла? Неважно, милый, смеялась мама. Марко смотрел на свои руки, они казались странно маленькими, с крохотными ногтями, испещрёнными белыми крапинками. Марку стало особенно удивительно, что на руках у него не было волос. Я ребёнок, подумал он. Это сон? спрашивал он себя, но в тот момент, когда он уже был готов утвердительно ответить, раздавался мамин голос. Марко, сыночка, смеялась она, уходя в туман, поднимавшийся от поверхности канала.

Увитая цветами, садилась от чего-то в катайскую джонку, и нарядный венецианский гондольер, плеснув длинным веслом, уносил джонку с мамой вниз, куда-то к морю, в туман. Мама? спрашивал Марко, пытаясь понять, сон ли это. Но только скрип уключины и шуршание воды под днищем джонки были ему ответом. Шшшшшррррапппф, скользила лодка. Тссссррррринк, скрипела уключина. Шррап. Тссрринк. Шшшррап. Тссррринк. Шрррапппффп. Тттссссррринкк.

— Ты снова молчалив, — наклонив голову, заметил Хубилай. Было красивое зимнее утро, какое редко случалось в ветреном Канбалу. Черный Драконий пруд отражал огромные хлопья снега, как перья осыпавшиеся с небес. Словно птица Рух из сарацинских сказок меняет перья где-то выше свинцовых кудрявых облаков. Снег касался чёрного стекла воды и растворялся в ней без следа. Хубилай бросил с подноса горсть корма, и огромный столетний осётр, похожий на дракона, давшего имя прудам, легко плеснул волной прямо под мостками.

— Это неважно, — тихо отозвался Марко и взял палочками кусочек змеиного мяса.

— Я знаю, что, когда ты молчишь, ты снова видишь свою Венецию. Во сне ты снова был дома?

— Да, Кубла-хан. Вы, как всегда, правы.

...Днями он учился, думал о Венеции и, после часов, проведенных с Пэй Пэй, засыпал неспокойным сном. Во снах он плыл по родным каналам... и снова вглядывался в туман, в белёсые волокна набегающей с залива дымки.

— Расскажи, где и что ты слышал, Марко, — просил Хубилай долгими дождливыми вечерами, когда воздух напоён водой так, что не спасает от дрожи даже открытый огонь очага, только рисовое мутное вино и горячее женское тело. Окружённый юными наложницами, старый воин лежал на верблюжьих одеялах. Да-да, скорее расскажи нам, молодой господин, смеясь искрящимися глазами, просили девушки.

— Есть города, Кубла-хан, где сами стены вызывают в тебе желание побыть ребёнком. Там нет ни опасностей, ни войн, ни гроз. Есть города, в которых ты постоянно преследуем адскими страхами, хотя повода для них нет, но сами улицы источают долгий ужас. Есть города, где красота повсюду, и ты никогда не можешь уснуть из боязни пропустить ещё что-то красивое. Есть города, настолько серые, что ты всё время трёшь глаза, потому что, как ни вглядываешься в такой город, ощущение того, что вокруг никого нет, не покидает тебя. А есть города, где ты постоянно одержим плотским желанием и всё вокруг тебя дышит тем же.

— И все из них ты видел наяву?

— Те, о которых говорил сейчас, я видел сам, Кубла-хан, так же, как сейчас вижу вас.

— А во сне ты видишь только Венецию?

— Да, Кубла-хан.

— Но если ты говоришь, мой мальчик, что каждый город для тебя по-прежнему остаётся отсветом родной Венеции, почему ты не видишь их? Тех, других городов? Почему ты не видишь их во сне?

И с тех пор ночи Марка стали другими. Он входил в свои сны крадучись, как, бывало, сходил на незнакомый берег, чтобы найти пресный родник, и не знал, что за приют ожидает их с отцом в этих местах. Марко входил в упругие объятия сна, проваливаясь назад, затылком, куда-то вдаль, словно падая в тёплую морскую воду. Он плыл по каналам Венеции, чтобы, завернув за знакомый поворот улицы, узнаваемой с детства, оказаться, благодаря волшебству сна, на шумном рынке Арзинги, поклониться храмам Акки, полюбоваться рубинами Басиана. Скоро улицы Венеции и её каналы сплелись во сне с тенистыми арыками Бухары, улочками Богада, её площади стеклись в единое с площадями Сандинфу, её храмы играли отсветом куполов града Константина.