Владимир Выговский - Огонь юного сердца

пожелтевшие листья и, кружась, застилали потаенные партизанские тропки. Возле штабной землянки стояли на привязи три кавалерийские лошади. Они фыркали, ржали и били о землю копытами, с нетерпением ожидая седоков.

Мне было очень тяжело разлучаться с партизанами. Хотелось увидеть самого командира соединения, Маликова, но он еще не возвратился с задания. Говорят, очень добрый человек. Влекло также хоть раз сходить в бой вместе с партизанами. Однако надо было возвращаться в Киев...

Когда стемнело, я попрощался с начальником штаба Дубравиным, с Александром Емельяновичем Ничипоренко, радистом Кудаковым и в сопровождении деда Ефима и Медеры отправился в дорогу.

Ехали долго, часто останавливались, прислушивались. Наконец выбрались из леса и увидели впереди тусклые огни.

—Станция Белокоровичи,— сказал дед вздохнув.— Теперь пойдешь сам, сынок...

Я неохотно спрыгнул с коня, передал повод, молча пожал партизанам руки и медленно пошел в темноту ночи.

—До встречи в Будапеште, кичи! — крикнул мне вдогонку Медеры.

—До встречи!..— прошептал я.

ДЯДЯ

В Киев я пришел чуть свет,— должно быть, сразу после комендантского часа. Гражданских людей на улице еще не было, и я решил, что Левашов дома, а не в мастерской на базаре. Дойдя до Галицкой площади, я свернул на улицу Гершуни и через несколько минут условным стуком затарабанил в дверь нашей квартиры. Мне почему-то долго не открывали. «Спит крепко комиссар»,— подумал я. Наконец послышался какой-то шорох. Потом громкий вздох возле самой двери и под конец знакомый скрип задвижки. «Брошусь на шею!.. Пускай знает комиссар, как долго не открывать»,— мелькнуло у меня в голове. Но внезапно произошло нечто ужасное: дверь открыл какой-то совсем незнакомый мужчина. От него невыносимо несло перегаром самогона и едким запахом махорки. У меня больно защемило сердце, неприятный холодок пробежал по всему телу... «Провал!»

— Тебе чего? — хриплым басом спросил новый хозяин.

Хлеба прошу, дяденька,..—протяжно произнес я.

Разбудил так рано!.. В полицию тебя, бродягу, а не хлеба! Он протянул руку, пытаясь схватить меня за шиворот, но

я пригнулся и отскочил в сторону.

—Держи его!..

Мне были знакомы все проходные дворы поблизости, и пой» мать меня не так просто в этих местах. Показав ему кукиш, я бросился за угол и оказался на другой улице.

«Неужели провал? Неужели провал? —- вертелось у меня в голове, и страх все больше и больше заползал мне в душу.— Неужто я больше не увижу комиссара Левашова? Волошку? Неужели всему конец? Надо скорей на рынок. В мастерскую. Левашов, должно быть, там».

Пробираясь сквозь толпу к нашей сапожной мастерской, еще издали я заметил там гестаповцев. Они что-то искали, выбрасывая все на улицу. Кто-то в гражданском срывал нашу вывеску «Ян Яркий и сын». Левашова не было видно — может, его уже арестовали, а может, не поймали.

Не успел я подумать, что мне делать, как вдруг раздался резкий свисток и я вместе со многими людьми совсем неожиданно оказался в окружении полицейских и жандармов. Кольцо с каждой минутой все суживалось и суживалось; десяток крытых машин куда-то быстро отвозили попавших в западню людей. Я бросился бежать, но это только помогло мне скорей попасть в тесно набитый людьми кузов.

Везли нас недолго и недалеко — на Львовскую улицу, 24. В большом просторном дворе, обнесенном высоким зеленым забором и колючей проволокой, размещался пересыльный пункт но отправке в Германию. Три многоэтажных дома были заполнены молодежью, особенно девушками. Они кричали, плакали, просились домой, но ничем не могли себе помочь.

—Берлин слезам не верит,—- высокомерно выкрикивал полицейский офицер.— Поплачете и перестанете. Германия — это рай, миленькие! Еще благодарить будете!

Девушки и слышать не хотели ни о каком рае, они и тут уже распознали, что такое «новый порядок».

—Домой, только домой! — кричали они.

Когда на пересыльном пункте становилось очень шумно, полицейский офицер выводил из казармы духовой оркестр и приказывал музыкантам что есть мочи играть «польку» или «казачка». Но музыкой скрыть человеческие слезы нельзя — киевляне все знали и десятой дорогой обходили это страшное место,,.

Привезенных из Сенного рынка выстроили в длинную колонну и начали сортировать по домам-казармам. Каждый, чья подходила очередь, должен был назвать свою фамилию и домашний адрес. Его записывали в журнал, прицепляли к груди полотняный синий номер со знаком «Ost» и загоняли в вонючий длинный коридор того или иного корпуса. Фамилию здесь записывали в первый и последний раз — больше она, как таковая, для гитлеровцев не существовала. Был номер, словно у собаки, и его называли, на него нужно было отзываться...

Подходила моя очередь, я напряженно думал о том, как мне назвать себя. Ярский — нельзя, так как неизвестно, что с Левашовым. Придумать себе какую-нибудь другую фамилию — тоже рискованно: могут проверить. И я решил быть тем, кем являюсь: Вишняком. В Городнице ведь никто не знает, что я подпольщик, пускай проверяют сколько им влезет.

—Фамилия? — крикнул полицейский офицер, когда я подошел к столу.

—Вишняк Петро Степанович,— быстро ответил я.

—Как ты сказал?! — почему-то удивленно спросил офицер. Он быстро поднялся из-за стола и сквозь толстые очки впился в меня бесцветными глазами.

—Вишняк Петро Степанович,— повторил я,— из Городницы я... сирота... хлеб хожу прошу...

Офицер, заглянув в записную книжечку, внезапно, к моему большому удивлению, ласково спросил:

—Так ты Петя?..

Я кивнул головой и заметил, как вдруг у офицера почему-то задрожала верхняя губа.

—По-пойдем со мной,— сказал он и повел меня в казарму. Пройдя длинный коридор, мы попали в большой светлый

кабинет, обставленный дорогой мебелью. Офицер сразу же бросился к столу. Снял трубку телефона, набрал номер и весьма слащаво проговорил:

—Герр штурмбанфюрер СС Крейзель? Гутен таг! Это я... Хринько. Я... я нашел вашего Петю!

Что он дальше говорил, я не слышал, потому что стоял ни жив ни мертв: штурмбанфюрер СС Крейзель, начальник самого страшного отдела гестапо 4-Н!.. Это за ним я охотился с миной и подорвал его автомобиль!

«Левашова я не нашел,— думал я,— значит, он попал в гестапо, а этот штурмбанфюрер ищет меня».

Не прошло и пятнадцати минут, как в кабинет вошел высокий, долговязый, очень худой, с горбатым носом и седыми висками штурмбанфюрер СС. Полицейский офицер Хринько вытянулся и замер. Штурмбанфюрер СС молча, четким шагом подошел ко мне. Я встретился с ним взглядом и сразу же почувствовал, как у меня внутри все похолодело. Гестаповец быстрым движением вытащил из кармана небольшую фотографию. На ней был я в пионерской форме.