Семён Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы

Я окровавлен,
прощай, тону…

Идет ко дну…
Куски свинца
волну вскопали,
летят, свистя,
в меня, в отца…

Ца-ца! Попали!

Он оттолкнулся от песка,
и на весле повисла тина.
Морская даль была пустынна
и рядом с берегом низка.

Он думал, медленно гребя,
что человек — звучит не гордо,
когда убийцы зверья морда
идет с обрезом на тебя.

Что значишь ты без трав и птиц
и без любви к пчеле жужжащей,
без журавлей над хвойной чащей,
без миловидных лисьих лиц?

Когда поймешь ты, наконец,
врубаясь в мертвые породы,
о, человек, венец природы,
что без природы твой венец?..

Уже и лодку отнесло
за горизонт; смешались мысли,
и руки сонные повисли,
весло сложивши на весло.

И далеко от берегов,
где волны дики и пустынны,
опять сверкнули эти спины
и треуголки плавников.

От побережья далеко
опять нашли его дельфины —
опять взмывали на трамплины
гимнасты в угольных трико.

А среди тварей скоростных
сидел гребец в открытой лодке,
в расстегнутой косоворотке.
Он, видно, не чужой для них.

Но если б чей-нибудь бинокль
на лодку дальнюю навелся, —
там только сложенные весла
и человек — он одинок…

Но это зрительный обман!
Нет, круг друзей его не бросил.
Он весел и плывет без весел
от Ланжерона на Лиман.

Они несут его ладью,
как свита, черными боками,
а удивленные бакланы
кричат, снижаясь на лету.

И словно звеньями родства
они с гребцом соединились —
так радовались, так резвились
чужие людям существа.

Он перегнулся за корму
и пересвисту их внимает.
Он эти звуки понимает?
Или так кажется ему?..

— Мы дельфины, мы не люди, мы не рыбы,
но понадобиться людям мы могли бы.
Где проливы, где коралловые рифы,
мы показывать дорогу помогли бы.

Мы на праздниках морские циркачи,
с вами будем перебрасывать мячи;
наши сборные команды отстоят
вашу честь на торжествах Олимпиад.

Мы вас тройками по морю понесем
каруселью и гигантским колесом
и на спинах, свои легкие раздув,
повезем из Севастополя в Гурзуф,
и разведаем неведомое дно,
где немало Атлантид погребено.

Если ты нас понимаешь, — поутру
поплывем-ка вместе к Дону и Днепру,
и на дельтах разливающихся рек —
к человечеству верни нас, человек!

И о людях как о ближних говоря,
мы отправимся в открытые моря,
будем рыла поворачивать назад —
в вашу сторону, откуда не грозят,
где нас ищет не стрела, не острога,
а поэта человечная строка!

Тьупв, тьупв,
еромв, яатс!
(В путь, в путь
в море, стая!)

Йомрок аз
тхя и нухш.
(За кормой
яхт и шхун.)

Унеп титрев
тнив, тнив.
(Пену вертит
винт, винт.)

К людям, к людям —
мы их любим,
к ним, к ним!

Я ищу прозрачности,
а не призрачности,
я ищу признательности,
а не признанности.

Бессмертья нет — и пусть!
На кой оно — «бессмертье»?
Короткий жизни спуск
с задачей соразмерьте.

Признаем, поумнев:
ветшает и железо!
Бесстрашье — вот что мне
потребно до зареза.

Из всех известных чувств
сегодня, ставши старше,
я главного хочу:
полнейшего бесстрашья —

перед пустой доской
неведомого завтра,
перед слепой тоской
внезапного инфаркта;

перед тупым судьей,
который лжи поверит,
и перед злой статьей
разносного, и перед

фонтаном артогня,
громилою с кастетом
и мчащим на меня
грузовиком без света!

Встречать, не задрожав,
как спуск аэроплана —
сниженье тиража
и высадку из плана.

Пусть рык подымут львы!
Пусть под ногами пропасть
(Но — в области любви
я допускаю робость.)

Бессмертье — мертвецам!
Им — медяки на веки.
Пусть прахом без конца
блаженствуют вовеки.

О, жизнь, светись, шути,
играй в граненых призмах,
забудь, что на пути
возникнет некий призрак!

Кто сталкивался с ним
лицом к лицу, тот знает:
бесстрашие живым
бессмертье заменяет.

Недолговечна вечность.
Во имя человечности
мы молим: — Не увечь нас,
недолговечность вечности!

Мы молим — длиться дольше
мгновение блаженное.
О, стиль «нуова дольче»,
о, всплеск воображения!

Продлиться, ах, продлиться! —
все жаждет, все хлопочет:
жучки, медузы, листья,
и человек, и общество.

И статуи, и мумии,
и завещаний вещность —
все просит, молит, думает:
как влезть вот в эту вечность?

Завидуем — что выжило?
Шекспир! Его не видно ли!
А «вечность» — неподвижна, —
ее мы сами выдумали.

Хочу родиться дважды,
а если можно — трижды,
но жить не в стаде жвачных,
такой не мыслю жизни.

Но кстати — если в стаде,
то в табуне степном,
где ржанье, топот, стати
и пыль под скакуном.

Кабы такие б лица,
где из ноздрей — огонь!
Где бой за кобылицу —
в смерть загоню — не тронь!

Хочу родиться дважды,
чтоб пена на боках,
но ни за что — в упряжке
на скачках и бегах.

Я не хочу быть дервишем,
что пляшет перед фетишем
с веригами под вретищем
и препоясан вервищем.

Ни — с облака сошедшим,
дабы глаголом жечь,
ни — древним сумасшедшим
провидцем из предтеч.

Хочу я только трезвости
отточенных остро,
по-медицински режущих,
как в анатомке, строк.

И зренья, только зренья —
в глубинный жизни слой.
При этом всем — прозрение
придет само собой.

Мой предок пещерный! Ты — я.
Я факт твоего бытия.

Мы признаки сходства несем
в иероглифах хромосом,

где запрограммировал ты
бесчисленных внуков черты.

И если я ныне живу —
то значит: ты был наяву;

ты бился, ты подлинно был,
ты шкуру у волка добыл;

ты камень калил докрасна
у первого в мире костра,