Семён Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы

чтоб я не замерз, не продрог,
чтоб выжить и вырасти мог

и как воплощенье твое —
свое ощутил бытие!

И пусть, когда няням вручат
твоих пра-пра-пра-правнучат, —

я буду, как соль, растворен
в бегущих из разных сторон

в мальчишках и в девочках всех
и вкраплен в их игры и смех.

Я буду присутствовать в них
мильярдом твоих составных

частиц, составлявших меня
до вздоха последнего дня.

И дней твоей жизни не счесть,
пока человечество есть!

Художник — этакий чудак,
но явно с дарованьем,
снимает нежилой чердак
в домишке деревянном.

Стропила ветхи и черны
в отрепьях паутины,
а поздней ночью у стены
шуршат его картины.

Картины странного письма
шуршат, не затихая:
— Ты кто такая? — Я сама
не знаю, кто такая…

Меня и даром не продашь,
как «Поле на рассвете».
Я не портрет, я не пейзаж,
но я живу на свете.

Другая застонала: — Нет,
ты все же чем-то «Поле»,
а я абстрактна, я портрет
неутолимой боли…

А третья: — Это все одно,
портреты или виды.
Вот я — пятно, но я пятно
на сердце, от обиды.

Четвертая: — Пусть обо мне
твердят, что безыдейна.
Но я пейзаж души во сне,
во сне без сновиденья.

И пятая: — Кто любит сны,
меня же тянет к спектру,
и я — любовь голубизны
к оранжевому цвету.

Шестая: — Вряд ли мы поймем,
что из-под кисти выйдет,
зато меня в себе самом
всю ночь художник видит.

Я в нем живу, я в нем свечусь,
мне то легко, то трудно
от красками плывущих чувств,
хотя я холст без грунта.

Его задумчивых минут
ничем я не нарушу, —
пусть он сидит, глазами внутрь
в свою цветную душу.

Я бродячий фокусник,
я вошел во двор,
расстелил я с ловкостью
редкостный ковер.

Инвалиды, школьники,
чем вас удивить?
Вот червонцы новенькие
начал я ловить.

Дворничихи в фартуках,
гляньте из окон:
вот я прямо с факела
стал глотать огонь.

Вот обвился лентами
всех семи цветов,
вот у ног по-летнему
вырос сад цветов.

Видите ли, видите ли —
сдернул с головы…
Из цилиндра вылетели
голуби — лови!

Я взмахнул похожим на
веер голубой
и поднос с пирожными
поднял над собой.

А богат я сказочно,
разодет, как шах…
Но это только кажется, —
у меня в руках

никакого голубя,
никаких монет —
только пальцы голые,
между ними — нет

ни ковра, ни веера,
ни глотков огня…
Только мысль, чтоб верила
публика — в меня!

Остыл мой детский пыл,
заброшены учебники, —
я фокусником был
и поступил в волшебники.

Волшебнику — трудней!
Теперь уже не детство ведь.
Он без воскресных дней
обязан чудодействовать.

В созвездиях до пят
он должен — делать нечего! —
как врач-гомеопат
буквально все излечивать.

Он должен превращать
простую глину в золото,
он должен возвращать
согбенным старцам молодость.

Чтоб с духами стихий
устраивать свидания,
должны мои стихи
звучать, как заклинания.

Но раз я взял себе
волшебную обязанность, —
я должен, чтоб и бес
вдруг возникал под занавес.

И чтобы сатана
с пером над красной шляпою
в хромых своих штанах
пел арию Шаляпина.

Свет адского огня
дымится, пляшет, искрится!..
Но Гретхен на меня
не смотрит даже искоса.

На яблоне сердце повисло мое —
осеннее мерзлое яблоко
сквозной червоточиной высверленное!..
Но может случиться немыслимое:

раскинется райская ярмарка
с продажею всякого яркого.
В лотках — плодородье бесчисленное.
Все яблоки — с детскими ямками!

И вдруг ты заметишь на ярмарке
мое — ни одной червоточины,
румянец, не тронутый порчею…
И гладишь рукою утонченной.

И нет — не отбросила прочь его,
но яблоко в радужных капельках
на ветке, увешанной листьями,
мое — выбираешь из прочего.

Но это же чудо немыслимое!
Окончилась райская ярмарка.
На яблоне сердце повисло мое —
осеннее мерзлое яблоко…

Сновиденье явилось извне,
заложило две линзы в ресницы.
Но к чему эти призраки мне?
И могло ли такое присниться:

Будто вышел на улицу я,
оказался в потоке прохожих.
Мимо двигалась лиц толчея,
лиц, одно на другое похожих.

Чем? — Я понял. Исчезли зрачки.
Ни единого взора и взгляда.
Лишь очки, и очки, и очки…
Но зачем и кому это надо?

У одних — непрозрачно блестя,
нечто черное было надето.
Им — игравшее мило дитя
представлялось досадным предметом.

Им казалось — все лица грязны,
и на мрачные их низколобья
чистый снег молодой белизны
опускал мутно-черные хлопья.

У других — эти стекла могли
все показывать в розовом свете.
Даже окон подвальных углы
красовались, как розы в расцвете.

Их носивший был всем умилен,
как немедленно после получки.
Ящик с мусором и утилем
превращался в «Привет из Алушты».

Некто шел и на каждом из лиц
останавливал строгое зренье:
вроде камеры сдвоенных линз
он носил два стекла подозренья.

А другой — на тревожных глазах,
чтоб никто не заглядывал в душу, —
в два овала оправленный страх
перед каждым навстречу идущим.

Шел один, никакой не злодей,
и очки не казались зловещи,
но он ими не видел людей, —
только вещи, витринные вещи!

Я потрогал свои — и нашел
вместо яблок в орбитах скользящих
нечто вроде оптических шор,
искажающий зрение ящик.

Я же знаю, что вижу и лгу
сам себе и что все непохоже!
А вот шоры сорвать не могу, —
так срослись с моей собственной кожей.

О, товарищи, люди, друзья,
поскорей свои очи протрите,
отворите, разденьте глаза
и без стекол на мир посмотрите!

Этот мир не лишен красоты,
иллюзорны испуг и угрозы, —
может быть, мы добры и просты,
и под стеклами теплятся слезы?!

В ночь, бессонницей обезглавленную,
перед казнью моей любви
я к тебе простираю главную
заповедь: «Не убий!»