Семён Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы

Нелегко в беде лгать.
Воздух тих и снег тих.

Братцы, что ж нам делать?
Как прожить без смерти?

Ель молчит, но ей ли
разгадать мой возглас?

На снегу у ели
разбросал свой мозг лось.

Гнездо разворовано,
зимним ветром сорвано,
вот и белым вороном
сделался из черного.

С ним никто не водится,
ни зятья, ни девери,
и он сидит, как водится,
на отдельном дереве.

Вылететь из бора бы,
опуститься в городе,
где толпятся голуби
белоснежногорлые.

Посредине дворика
ходит пава гордая,
да не примет горлинка
ворона за голубя…

Все переговорено,
все переворошено,
зваться белым вороном —
ничего хорошего.

Как из клетки горлица,
душенька-душа,
из высокой горницы
ты куда ушла?

Я брожу по городу
в грусти и слезах
о голубых, голубых,
голубых глазах.

С кем теперь неволишься?
Где, моя печаль,
распустила волосы
по белым плечам?

Хорошо ли без меня,
слову изменя?
Аль, моя любезная,
вольно без меня?

Волком недостреленным
рыщу наугад
по зеленым, зеленым,
зеленым лугам.

Посвистом и покриком
я тебя зову,
ни ау, ни отклика
на мое ау.

Я гребу на ялике
с кровью на руках,
на далёких, далеких,
далеких реках…

Ни письма, ни весточки,
ни — чего-нибудь!
Ни зеленой веточки:
де, не позабудь.

И я, повесив голову,
плачу по ночам
по голубым, голубым,
голубым очам.

День еще не самый длинный,
длинный день в году,
как кувшин из белой глины,
свет стоит в саду.

А в кувшин из белой глины
вставлена сирень
в день еще не самый длинный,
длинный летний день.

На реке поют сирены,
и весь день в саду
держит лиру куст сирени,
как Орфей в аду.

Ад заслушался, он замер,
ад присел на пень,
спит с открытыми глазами
Эвридики тень.

День кончается не скоро,
вьется рой в саду
с комариной Терпсихорой,
как балет на льду.

А в кувшин из белой глины
сыплется сирень
в день еще не самый длинный,
длинный летний день.

Золотые берега
дорогого детства
стали чуть виднеться…
Память их не берегла,
их закрыли годы,
как морские воды.

Не храним, не бережем.
А сейчас, попозже —
вещи нет дороже
первой, струганной ножом
палочки сосновой
на полу, в столовой.

А за стружки на полу
сколько разговоров,
вздохов и укоров!
А еще стоять в углу,
но в углу не трудно:
представляешь — судно.

Мачту надо обстругать,
парус приспособить…
(Поплывет, должно быть?)
Где ж вы, где ж вы, острова
детства, моря, лета?
Потонули где-то?..

Эти летние дожди,
эти радуги и тучи, —
мне от них как будто лучше,
будто что-то впереди.

Будто будут острова,
необычные поездки,
на цветах — росы подвески,
вечно свежая трава.

Будто будет жизнь, как та,
где давно уже я не был,
на душе, как в синем небе
после ливня — чистота…

Но опомнись — рассуди,
как непрочны, как летучи
эти радуги и тучи,
эти летние дожди.

Кричал я всю ночь.
Никто не услышал,
никто не пришел.
И я умер.

Я умер.
Никто не услышал,
никто не пришел.
И кричал я всю ночь.

— Я умер! —
кричал я всю ночь.
Никто не услышал,
никто не пришел…

Смерти больше нет.
Смерти больше нет.
Больше нет.
Больше нет.
Нет. Нет.
Нет.

Смерти больше нет.
Есть рассветный воздух.
Узкая заря.
Есть роса на розах.
Струйки янтаря
на коре сосновой.
Камень на песке.
Есть начало новой
клетки в лепестке.
Смерти больше нет.

Смерти больше нет.
Будет жарким полдень,
сено — чтоб уснуть.
Солнцем будет пройден
половинный путь.
Будет из волокон
скручен узелок, —
лопнет белый кокон,
вспыхнет василек.
Смерти больше нет.

Смерти больше нет!
Родился кузнечик
пять минут назад —
странный человечек,
зелен и носат;
у него, как зуммер,
песенка своя,
оттого что я
пять минут как умер…
Смерти больше нет!

Смерти больше нет!
Больше нет!
Нет!