Семён Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы

Не убий ни словом, ни взглядом!
Ни вдали, ни когда мы рядом.
Беатриче, Лаура, Лючия, —
адом Данте и всем, что мучило,
и дуэлью среди снегов,
и шинелью, снятой с него
секундантами на опушке,
на могиле, — Наталия Пушкина,
заклинаю, ступни обвив:
не убий, не убий любви!

Ни открыто, ни мысленно
не убий!
Ни безжалостию, ни милостыней
не убий!

Лаура моя, дорогая моя,
целуемая и ругаемая,
но под солнцем и звездами лучшая,
Беатриче, Наталия, Лючия,
милосердная и жестокая,
аще столько я
претерпел в сей День седьмый,
умоляю тя: не убий!

Не сбивавшего цвет с растения,
не замешанного в растлениях
и в терзавших Спасителя терниях,
не виновного — не убий!

Умоляю тя:
пощади во мне дитя!

Не казни своего дитяти —
сердца в люльке моей души,
не круши его, не убей,
как нельзя казнить голубей.
Не должна подлежать петле
белка, дремлющая в дупле,
и стучащий о древо
дятел, и катающийся у ног
щенок,
кенгуренок, залегший в чрево,
и скользящий травою уж,
и дельфин, мореходец быстрый,
и червяк дождевой у луж
не должны подлежать убийству, —
пусть живут,
пусть летят, плывут…

А любовь — ведь твое дитя, —
не казни, умоляю тя!

В смертной камере одиночества
и стеная наедине —
при бессоннице, среди ночи встав,
я хожу от стены к стене,
на тюремном полу в персти
простираю к тебе персты…

Ни одной обиды не помнящий,
ожидающий скорой помощи,
если я позову — «приди»,
ты приди и коснись груди,
где любовь лепечет — «жива еще»,
и скажи: — Человек, гряди!

Я гряду, почти умирающий,
подымая, как веки Вий,
руки слабые, умоляющие:
— Не убий любви, не убий!..

Любезность — не любовь.
А ну ее, «любезность»!
Живут, не хмуря лбов,
любезные — и без нас.

Лобзать и не любить?
И лебезить при этом?
Я не любитель быть
объятий их объектом.

Спасающая нас
любовь — не резонерство,
и в самый тяжкий час
любезность резанет вас.

Любезность — лишь под цвет
любовей настоящих, —
вбегающих чуть свет
и для тебя не спящих;

не смеющих тебя
в опасный час покинуть,
готовых хоть с себя
жизнь, как рубашку, скинуть

Таких — в нужде, в войне —
хочу я видеть снова,
не говорящих мне
любезного — ни слова!

Щеглы попали в клетку.
Ко мне привел их путь.
Но я задумал — к лету
свободу им вернуть.

Грустят в тюремном быте
с приятелем щегол.
Я тоже не любитель
задвижек и щеколд.

И птицам нет расчета.
Неволя — не житье.
Решетка есть решетка,
хоть золоти ее.

Уже весной запахло,
ручьи по мостовой,
снежинка стала каплей,
и стужа теплотой.

Окно раскрыл я настежь,
и клетку я раскрыл.
Стою и жду. Так нате ж, —
не расправляют крыл!

Свобода, братцы! Солнце!
Природа так щедра!
Я взял и за оконце
подбросил вверх щегла.

Летите, мчитесь вместе
к друзьям своим лесным!
Смотрю — один на месте,
смотрю — второй за ним,

и ну, к кормушке — пичкать
зерном свои зобы.
…Привычка есть привычка
к превратностям судьбы.

А ведь момент действительно течет,
а не мелькает. Медленно и долго
течет момент, как маленькая Волга,
и в вечность все явления влечет…

Его частиц непознаваем счет,
и может в нем теряться, как иголка,
частица счастья, и крупица долга,
и боль, что сердце надвое сечет.

Чушь! Не течет момент. И течь не должен.
Ни с места он и вечно недвижим,
как лед, который лыжами заскольжен.
Не убавляем он, не растяжим,
не начат никогда и не продолжен.
А это мы — скользим, течем, бежим…

Садился старичок в такси,
держа пирог в авоське,
и, улыбнувшись сквозь усы,
сказал: — До Пироговской.
Он как бы смаковал приезд
и теплил умиленье,
что внучка пирога поест
и сядет на колени…

Три рослых парня у такси
рванули настежь дверцу
и стали старичка тащить
за отворот у сердца.

За борт авоську с пирогом
и старичка туда же,
и с трехэтажным матюгом!
— Жми, друг, куда покажем!

Стоял свидетель у столба,
как очередь живая,
он что-то буркнул про себя,
сей факт переживая.

Прошло прохожих штуки три
в трех метрах от машины,
но что в них делалось внутри —
как знать? — они спешили.

Ждала их служба или флирт? —
гадать считаю лишним,
а может, в них бурлил конфликт
общественного с личным?

Про этот случай рассказал
мне продавец киоска;
он видел, как старик упал
и с пирогом авоська.

Он возмущался громко, вслух,
горел, как сердце Данко,
но не вмешался, так как лук
отвешивал гражданкам.

Затем явился некий чин,
пост на углу несущий,
и молвил: — Стыдно, гражданин
уже старик, а пьющий.

Водопадствуя, водопад
низвергается, как низверженный,
и потоки его вопят —
почему они не задержаны!

Темный хаос земных пород
в глубочайших рубцах и трещинах.
Самолетствуя, самолет
прорывается в тучи встречные.

И пока самолет орет
турбодвигателями всесильными —
распластавшись внизу, орел
кордильерствует над вершинами.

А по каменным их краям,
скалы бурной водой окатывая,
океанствует океан,
опоясав себя экватором.

Горизонствует горизонт,
паруса провожая стаями.
Гарнизон, где жил Робинзон,
остается необитаемым.

И пока на аэропорт
по кругам самолет снижается —
книга детства в душе поет
и, как сладкий сон, продолжается.

Початок золота и маиса —
Вальпараисо, Вальпараисо,
спиною к Андам, лицом к воде —
тебя я видел, но где, но где?

Вальпараисо, Вальпараисо!
А может быть, я и здесь родился?
где пахнет устрица, рыба, краб,
где многотонный стоит корабль?

А может быть, я родился дважды,
у Черноморья (как знает каждый
и также здесь, у бегущих вниз
домов — карнизами на карниз?

Вальпараисо, Вальпараисо,
ты переулками вниз струишься,
за крышей крыша, к морской воде,
тебя я видел и помню — где.

Тюк подымает десница крана —
Одесса Тихого океана.
Взбегает грузчик, лицо в муке,
моряк за стойкою в кабаке.