Том Уикер - На арене со львами

— Так эта старая лоза и есть твой хваленый тайник? — Лиза перегнулась через его плечо и заглянула в темную пещерку. Лоза, изогнувшись над перекрученным жгутом корней, плотно обвивала сгнившие столбы и перекладины, которые служили ей подпоркой в те далекие дни, когда она еще плодоносила. Жгут корней торчал посередине укромного грота, куда не заглядывало солнце.

— Тетя Октавия рассердится, Ричи, если мы залезем туда вместе. Это неприлично.

— А как она узнает?

Он часто без особого труда обманывал отца, который обыкновенно вообще не замечал его присутствия, и Эстеллу, свою старшую сестру, у которой и без него хватало хлопот по хозяйству, по ему стало не по себе при мысли, что он собирается утаить что-то от тети Октавии. «Господь видит все, что ты делаешь,— говорила она ему своим грустным звенящим голосом.— Даже малая пташка не упадет на землю без его ведома». Он был убежден, что бог и тетя Октавия нераздельны. Иногда лицо тетки сливалось в его воображении с портретом матери, который стоял на комоде в отцовской спальне. Мать он почти не помнил — только ее голос, когда она каждый вечер пела у его кроватки: «Прекрасна, как роза в цвету…», и пронзительный, сразу затихший крик, разбудивший его в ту ночь, когда она умерла, а с ней — новорожденный братик, которого ему так и не пришлось увидеть. Порой и мать и тетя Октавия представлялись ему ангелами, как на картинках в Библии. Теперь, когда он подрос и приезжал к тетке сам, ему часто снились сны, в которых ее нежные грустные руки тоскующими голубками порхали над его подушкой, от ее волос веяло запахом чайной розы, а милое укоризненное лицо наклонялось к нему все ближе.

Лиза с сомнением заглянула в пещеру.

— Ну и темень!

— Подумаешь! Чего ты боишься?

Он выставил вперед ладони и легонько подтолкнул ее. Лиза охнула от неожиданности и забралась в тайник. Он влез за ней следом.

Лиза нащупала его руку.

— Ричи, мне страшно.

— Да чего тут страшного!

Он притянул Лизу поближе к себе. Ее острое колено уперлось ему в бедро, и он стиснул его пальцами.

— Поклянись, что никому не скажешь.

— Клянусь…— Ее шепот потонул в шелесте листьев у них над головами, в легком ветерке, гулявшем по двору.— Ричи, ты ведь ничего такого не сделаешь, правда?

— Чего не сделаю?

Его ладонь все еще упиралась в ее колено, и он вдруг заметил, что кожа у нее горячая и липкая.

— Ну, ты же знаешь, что делают мальчики.— Лиза коснулась его руки.— Пожалуйста, Ричи, не делай ничего плохого. Пожалуйста, не пугай меня.

Он хотел было спросить, что же все-таки делают мальчики, по вдруг понял, что листья над ними шелестят не только от ветра. Он не успел привстать, как луч света заключил их в яркий беспощадный круг. Лиза закричала, и его сердце переполнилось ужасом, который беззвучно нахлынул из окружающего мрака. Казалось, он всю жизнь ждал, что с ним случится нечто ужасное, и вот оно случилось.

— Мерзкие твари!

В этом голосе не было ни грустной нежности, ни мягкой укоризны, но он знал, что это голос тети Октавии. Он поднял голову, свет задрожал, и за пылающим глазом, на краю добела раскаленного круга, он увидел ее — длинную, угловатую, еще более черную, чем равнодушное небо за ее спиной.

В номере отеля зазвонил телефон и милосердно вырвал Моргана из безжалостной хватки прошлого. Он взял трубку и промямлил что-то невнятное.

— Когда ты будешь? Я ждала тебя еще вчера вечером:

— Кэти,— сказал Морган.— Кэти, что за ужас…

— Ничего. Я ничего, только вчера ты был мне очень нужен.

— Я пробовал дозвониться. Но опоздал.

— Мне передали. Ничего.

— Я плакал в такси,— сказал Морган,

Из ванной, сияя, вышла рыжая. Увидев, что он держит трубку, она со слоновьей грацией многозначительно погрозила самой себе, а потом прижала палец к губам.

— Там проходила одна старая негритянка,— сказала Кэти.— Она положила его голову к себе на колени.

— На тротуаре?

— Я знала, ты захочешь все узнать,— сказала Кэти.— Приезжай, поскорей приезжай. Я вчера не могла заснуть. Ты был мне очень нужен.

— Я сейчас,— сказал Морган.— Постарайся успокоиться.

Кети положила трубку так же внезапно, как начала разговор, и Морган уставился на телефон, потрясенный никчемностью этого аппарата и своей собственной. Он воочию увидал, как Хант Андерсон лежит па тротуаре и старая негритянка поддерживает его голову.

Рыжая весело вертелась перед зеркалом.

— Кое-чего у меня, пожалуй, многовато,— сказала она с удовлетворением.— Но зато какая женщина!

— Послушай, крошка, мне звонил старый друг, и я немедленно должен ехать на похороны. Ты бы оделась.

— Эх, какая женщина! — Рыжая наклонилась вперед, чтобы получше разглядеть свои пышные прелести.— С тобой я себя такой роскошной женщиной чувствую!

— Вот и прекрасно.

Морган уже надел рубашку и теперь натягивал носки. Рыжая, пританцовывая, подбежала к комоду, порылась среди своих разбросанных вещей и вернулась к зеркалу, подняв руки к плечам.

— Блеск!

Она полюбовалась ниткой жемчуга на своей обнаженной груди. Морган поддернул носок. Рыжая подошла к кровати вплотную, прижала ладони к его щекам, запрокинула его голову.

— Тебе нравятся мои жемчуга?

Морган вздохнул. И трогательно, и жалко, подумал он, что у нее ничего нет, ровно ничего, кроме ее тела, и она никогда даже не испытывала потребности в чем-либо другом. Рыжая потерлась щекой о его щеку. Ногой, обтянутой носком, Морган уперся ей в живот и осторожно отстранил ее от себя.

— Рыжулька, ты вне конкуренции. Но мне пора.

— Ты влюблен в ту, которая тебе звонила?

— Ни в кого я не влюблен.

Он не ждал от нее такой чуткости и понял, что так просто все не кончится.

— Значит,я что-то не так сделала?

Морган взялся за второй носок. У него не хватало духу глядеть, как у нее дрожат губы.

— Ты все сделала как надо, но хорошенького понемножку, а уж старому хрычу вроде меня и подавно хватит. Даже если б мне не нужно было уходить.— Он подмигнул ей, боясь, что она вот-вот расплачется.— Да и тебе не мешает приберечь что-нибудь для летчиков.

Она мужественно засмеялась, вернулась к зеркалу, черпая в нем поддержку, и наконец начала одеваться.

— Я одеваюсь сверху вниз,— доверительно объяснила она, всовывая пышную грудь в эластичные чашечки бюстгалтера.

Морган натягивал брюки и молчал, не давая втянуть себя в обмен двусмысленными шуточками. Он торопился уйти, потому что его ждала Кэти, но, кроме того, утренние лучи солнца, как всегда, коснулись модуляторов его самоуважения и запустили их на полную мощность. Ему претила бессмысленная болтовня этой рыжей девки, ее неловкость, ее тяжеловесные заигрывания, ее изобильная плоть в беспощадном солнечном свете; сама же и отняла у него простую радость любовной близости, внушал он себе, здоровое, безыскусное наслаждение своим и её телом. Но как бы ни таил он от себя правду, холодный, трезвый голос твердил ему, что все эти рассуждения — лишь уловки, а на самом-то деле он презирает себя за потребность в здоровой безыскусной радости, на самом деле убежден, что ему, Ричмонду П. Моргану, не пристало предаваться тому, что дозволено простым смертным; уподобиться им значило бы нанести ущерб своему самоуважению. А это неизбежно вело к самоупрекам, к тягостному сознанию, что он ничем не лучше любого слизняка и использовал собственную чувственность, а так-же тело и дух несчастной, ждущей чуда девушки, чтобы приглушить угрызения совести и дать облегчение своим нервам и семенникам.