User - i dfee46a8588517f8

Среди «лучших людей», по мнению князя, едва ли не первый был Питирим. Но больше всего восторгов вызывала в нем Алек­сандра Федоровна. «Я видел, что только одна императрица от­дает себе ясный отчет в том, что происходит в действитель­ности, что ее проницательный ум и обостренное страданием чутье знают выходы из тупика и что императрица могла бы спасти Россию, если бы к ее голосу прислушивались и не отож­дествляли этого голоса с голосом Распутина». Опубликованная переписка царской четы подтвердила, что для такого отождеств­ления нет никаких оснований. Кстати, царица, по утверждению автора, говорила «на превосходном русском языке без малей­шего даже акцента иностранки» 0.

Ахиллесовой пятой в воспоминаниях Жевахова является, несомненно, Распутин, и не только потому, что даже Жевахов не мог полностью отрицать связь «старца» с царицей, но и по­тому, что в его назначении Распутин принимал самое деятель­ное участие. Рассказывая подробно о всех перипетиях, связан­ных с назначением Жевахова, в которые и он внес свой вклад, Белецкий писал: «Назначение князя успокоило и Распутина, ко­торый знал о пожелании князя, относился к нему хорошо и в его прохождении в св. синод видел возможность иметь там своего человека» 31

Жевахов, конечно, полностью отрицает какую-либо причаст­ность «старца» к своему назначению, а роль последнего при дворе объясняет как часть заговора «интернационала». «Распу­тин,— с неподражаемым апломбом писал князь,— в момент своего появления в Петербурге, а может быть и раньше, попал в сети агентов интернационала, которые желали использовать полуграмотного мужика, имевшего славу праведника, для своих революционных целей» 312. Вот так. Ни много ни мало.

Всех благоглупостей князя просто не перечислить. По его мнению, не только Дума являлась преступным скопищем рево-

люционеров, но и во всех министерствах было «уже 90 процен­тов революционеров, поддерживаемых Думой и прессой, бороть­ся с которыми можно было только пулеметами» 313. Не было границ и самодовольству князя. «Думские речи не производят на нас, стоящих у власти, ровно никакого впечатления»,— пи­сал он 3 декабря 1916 г. некоему А. В. Стороженко в Киев 314. Чувства Шавельского легко понять, когда читаешь такие откро­вения.

Нам осталось кратко охарактеризовать последние три персо­нажа из пьесы под названием «Министерская чехарда», в ко­торой однообразие интриги компенсировалось многообразием действующих лиц.

История с Макаровым встревожила Распутина, и он твердо решил заполучить «собственную юстицию», т. е. сделать минист­ром юстиции своего прямого ставленника. Как свидетельствовал Мануйлов, Распутин в своем кругу «говорил, что нужно, чтобы министр юстиции был свой, что юстиция должна быть своя». Но у него не было под рукой готового кандидата, и тогда из­вестный нам Симанович заявил, что у него имеется «подходящий на такое амплуа человек». Этим человеком являлся сенатор М. А. Добровольский, который, по словам того же Симановича, «пойдет на что угодно, лишь бы быть у власти, так как его денежные дела очень запутаны».

Распутин поехал к Добровольскому знакомиться и составил о нем отрицательное впечатление: «Говорил, что у него глаза мошеннические... что это человек неважный». Но, помимо Сима­новича, на кандидатуре Добровольского настаивал другой близ­кий к «старцу» человек — банкир Д. Л. Рубинштейн, знаменитый «Митька», которому также позарез нужна была «своя юстиция», особенно после того, как его арестовала комиссия Батюшина. Распутину пришлось приложить немало усилий, чтобы добиться его, освобождения,— царица должна была несколько раз про­сить об этом царя 315,— но и куш был соответствующий — Рас­путин получил от «Митьки» более 100 тыс. руб. Такого рода аргументы действовали на Распутина неотразимо, и Доброволь­скому было устроено тайное свидание с императрицей.

Все шло по накатанной колее, но вдруг возникли осложне­ния: царица получила сведения, что Добровольский, будучи в се­нате, брал взятки. «И гроши брал, и много брал, сколько ни давали, все брал»,— сокрушался Распутин. Он был до крайности расстроен: «Подумайте, какого рода дело! Симанович-то привел в юстицию заурядного мошенника». Даже «старец» понимал, что такого человека нельзя назначать, а другого, запасного кандидата у него не было 316. Тем не менее Добровольский был назначен, правда уже после смерти Распутина, 20 декабря 1916 г. (царице, как и ее «Другу», тоже нужна была «своя юстиция»).

В отличие от Добровольского М. А. Беляев являлся не слу­чайным, а давним и прочным кандидатом Распутина, но и он

стал военным министром только после смерти своего покрови­теля— с 3 января 1917 г. Это произошло только благодаря казусу с Шуваевым, не будь его, Беляев сразу бы занял место Поливанова. Последний был ненавидим не только царицей, но и ее супругом, и только крайняя необходимость заставила царскую чету смириться с мыслью о его назначении. Это означало, что, как только производство вооружения более или менее наладится, Поливанов будет отставлен. Сам Поливанов это очень хорошо понимал. За его спиной, писал он, не было поддержки импе­ратрицы и ее «Друга», «трудно поэтому было бы ожидать, чтобы должность военного министра могла быть мне предостав­лена на продолжительное время, и действительно я был осво­божден от нее в марте 1916 года, в ту пору, когда острота в недостаточности военного снабжения... была устранена» 31'.

Обреченность Поливанова на министерском посту наглядно продемонстрирована в письмах царицы. «Ох, как' мне хочется, чтобы ты избавился от Поливанова, который мало разнится от Гучкова»,— писала она 9 января 1916 г. «Поливанову не надо давать никакого места — пусть он не беспокоит себя»,— читаем мы в письме от 28 января. «Поливанов ведет себя просто как изменник»,— негодует супруга в письме от 6 марта. «Он просто революционер под крылышком Гучкова»,— неистовствует Алек­сандра Федоровна спустя шесть дней 318. И т. д. и т. д.

Все это сопровождалось не менее горячими похвалами в честь кандидатов на место крамольного министра. Хорошо бы на место Поливанова, читаем в письме от 9 января, поставить «старого Иванова, если честный Беляев слишком слаб». 12 мар­та Александра Федоровна снова настойчиво требует: «Тебе прежде всего необходим искренно преданный человек, и Беляев подходит, если Иванов слишком упрям». Что касается Шувае- ва, то он «менее джентльмен, чем Беляев» 319. В понятие «джентльмен» императрица вкладывала смысл прямо противо­положный общепринятому: в ее представлении «джентльменом» был человек, готовый из-за личной преданности принести в жерт­ву государственный интерес, пользу дела, пойти на беззаконие.