Алексей Дударев - Белые Росы

— И я такой же балбес... У меня же деревня есть, хата, батька, два брата- близнеца... Я третий. Вместе родились... Как в сказке... У крестьянина три сына, старший умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был...

— Дурак... — дорифмовал Мишук.

— Я — средний! — уточнил Сашка. — Так и сяк я... Хотя я не так и не сяк.

Кричал из магнитофона петух.

— Да выключи ты! — сморщился Мишук. — Целое утро! И где только записал?! — и потянулся рукой к выключателю.

— Не трожь! — закричал Сашка. — Он мне душу отогревает.

И вдруг стукнул кулаком по изувеченному телевизору.

— Сашок, не петушись... На, отвлекись, — Мишук дал другу жеватель­ную резинку. — Это у тебя нервы... Землетрясением тряхнуло, вот стресс и получился. Не петушись, котик...

Сидят. Тупо жуют резину вдвоем. Сашка выплюнул резинку, всхлипнул:

— Ничего не сталось! Сам себя подкидышем сделал! Мишук, ты никогда не думал, зачем живешь?

— У меня семь классов, Саша, — почему-то ответил Мишук.

— На кой черт мы заперлись сюда? Вон до Японии доплюнуть можно... Ну, зачем?!

— Рубль зашибить.

— Зачем?

— Рубль? Ну, Сашок... Не знаю.

Океан выбросил на песок небольшого крабика. Волна отошла: крабик стал на ноги и резко побежал в море. Новая волна опять его выбросила. Кра­бик опять упрямо направился к воде. Так продолжалось раза три.

Сашка встал, подошел, взял крабика, швырнул его в море и, зло пнув ногой очередную волну, возвратился к Мишуку.

— О смерти я сегодня подумал, Мишук...

— Ты что, офонарел? Нашел о чем...

— И хочу воды, Мишук... Колодезной! Хоть глоток, хоть росинку...

Мишук встал:

— Я сбегаю?

— Иди ты!

Смолкли.

По узкой тропинке идет их бригадир.

— Эй, артисты! — позвал он. — Вы работать сегодня думаете?

Сашка повернул к нему голову, крутнул ручку магнитофона на полную громкость и крикнул:

— Иди ты в баню!

И грозно прокукарекал магнитофонный петух.

В городском отделении связи старик писал телеграмму «блудному сыну». Написал, подошел к окошечку.

— Пошли-ка в Воркуту, сыну...

Остроносая работница скользнула по телеграмме маленькими глазками, хмыкнула и издевательски прочла вслух:

— «Дурак приезжай. Дают квартиру в городе с удобствами. Я загнусь тебе останется. Батька», — и спросила: — Что это такое: «дурак, загнусь»?

— Это чтоб он понял.

— Дедушка, это не письмо... Надо писать культурно, без пошлостей...

— Ну дак подскажи как, — попросил старик.

— «Срочно приезжай. Отец», — и все.

Старик вздохнул.

— Не приедет, пятнадцать лет не дозваться...

Остроносая тоже вздохнула:

— Ну, не знаю... Перепишите как-нибудь...

— Перепишу...

Старик высунул голову из окошечка, задумчиво посмотрел на бланк, вздохнул...

Напряженно гудел колхозный ток. Золотым потоком лился из кузовов машин хлеб... Васька, весь перепачканный, вылез из-под транспортера, на ходу вытирая руки, подбежал к рубильнику, включил... Стремительно поплы­ла отполированная черная лента... Васька что-то крикнул в сторону, еще раз заглянул под транспортер и присел на желтый сугроб зерна отдохнуть... Потом прилег, свободно раскинув руки... Лежал и смотрел, как из транспорте­ра сыплется зерно и стекает вниз ему на руки, шею, плечи... Закрыл глаза...

Старик медленно брел через переполненный людьми и машинами вечер­ний город. Все и все куда-то спешили. Мигали светофоры, проносились машины; бежали люди... Только старик никуда не спешил. И круглый диск розового солнца медленно-медленно опускался между домами. Горели крас­ным верхние этажи.

Старик остановился, держась руками за поясницу, еще раз посмотрел на солнце. Вздохнул.

— Вам плохо, дедушка? — остановилась рядом с ним девушка в джинсах.

— Хорошо мне, детонька, хорошо...

Тихий звездный вечер. Засыпанный зерном так, что из него торчат толь­ко острые колени, кисти рук, подбородок, нос и прядь белых волос, спит на току Васька.

Снится ему сенокос. Отец в белой рубахе гонит первый прокос, за ним сам Васька, потом Сашка, и наконец, Андрей дружно в такт взмахивают косами, их тонкие голоса сливаются в один, брызгают рассыпанные по росе капельки утреннего солнца. А вслед за косарями по волнам-прокосам идут с граблями женщины... Разбивают мокрую траву... За отцом — мать, за Васькой — Маруся, за Сашкой — Верка Федотова, ну а за Андреем его «камбала».

Васька отрывает голову от травы и с удивлением обнаруживает, что покос- то посреди городской улицы... И не покос это вовсе, а длинная широкая клумба... Справа и слева проносятся машины, дальше — тротуары и дома... Люди ходят. Рядом проехал милицейский «жигуль». Знакомый старшина, который подво­зил его домой, сидит в кабине и самозабвенно наяривает на балалайке. Васька посмотрел на отца, оглянулся на братьев... Косят! Он тоже взмахнул косой... и с ужасом увидел... что на прокосе сидит его Маруся, прижимая к груди дочку.

А коса уж пущена!!!

Васька закричал. и, проснувшись, вскочил из-под зерна...

В каком-нибудь метре от него старая бабка насыпала в ведро зерно. Узрев восставшего как из-под земли человека, икнула так громко, словно из ружья выстрелила:

— Ги-ик!

— Насыпай, бабуля, насыпай, — тяжело проговорил Васька, обалдевший от страшного сновидения.

— Ги-ик! — еще раз «выстрелила» старуха.

Короткая летняя гроза прокатилась над деревней и городом. Маруся и Мишка Кисель забежали в подъезд недостроенного городского дома по соседству с деревней. Стоят, смотрят на дождь.

— Ну, так что будем делать-то, Маруся? — робко спросил Кисель.

— Не мучай ты меня, — почти взмолилась Маруся. — Уезжай искать свое золото...

— Да гори оно синим огнем! Сначала золото моешь, потом лес валишь! — выпалил Кисель, помолчал, недобро сверкнул глазами: — Ты тоже хороша! Не успел отъехать — замуж выскочила...

— Чего же ты не забрал меня с собой?

— Куда?! Думаешь, там горы золотые, лопатой грести можно... Песок там обыкновенный и холод...

— Могли бы и тут жить...

— Я не могу! Это Васька твой с утра на солнце глянет — весь день счаст­ливый, а мне этого мало... Мне...

— Золото надо... — вздохнула Маруся.

— Могла и дождаться! — вспыхнул Кисель.

— Дождаться?! Одной! Пять лет?! С дитем на руках?!

Кисель захлопал глазами.

Маруся оглянулась, сказала:

— Дочка от тебя, Мишка... Вся деревня поверила, что семимесячная родилась... Без малого четыре килограмма и семимесячная...

— Так чего ж ты не сказала? — обалдел Кисель.

— А ты спросил?! — выкрикнула Маруся. — Уехал и пропал! Хоть бы письмо! Хоть бы слово! Васька мой позор на себя взял, дочку без ума любит... Мне на него до седых волос молиться надо, а я... Бросил ты меня.

— Старая любовь не ржавеет...

— Только получается одна ржавчина...

— Учти, — жестко сказал Кисель. — Я тебя люблю, как любил... Учти... — и глупо улыбнулся.