Карлос Фальяс - Маркос Рамирес

Мои приятные мечты были прерваны голосом полковника Сегреда:

— Как приедем, мои вещи понесешь на вокзал Атлантико. С нами тебе идти незачем. Понятно? Выйдешь направо — и прямо на трамвай, чтобы не опоздать. Будь осторожен! Вот тебе деньги на билет.

Вместе с двадцатью пятью сентаво он сунул мне в руки две банки мараньонов, две коробки каимито [68] Каим и то — фрукты тропического дерева того же названия, несколько большего размера, чем европейская слива, темно-лиловатого цвета и весьма приятного вкуса. , большой кусок мараньонной халвы и в довершение всего жилет, в кармане которого лежали ценные часы.

Я был вне себя от бешенства и обиды. К горлу подкатился клубок, я не мог выговорить ни слова. Поезд подошел к перрону вокзала Пасифико, и паровоз частыми гудками возвестил о прибытии Южной армии в столицу. Я услышал радостные восклицания солдат и увидел в окошко толпу людей, заполнившую улицы перед вокзалом.

Выйдя из поезда, солдаты построились по четыре в ряд и медленно двинулись к центральным воротам.

Я закинул за спину громоздкие коробки, взял в левую руку жилет, а в правую — халву и подавленный, с чувством безысходного отчаяния побрел к остановке трамвая. До меня доносились бурные приветствия, радостные возгласы толпы и, наконец, звуки военного оркестра, исполнявшего национальный гимн. И тогда я не выдержал и заплакал от горькой обиды. Только я не имел права пройти торжественным маршем! За всю мою жизнь я не испытывал более жестокого разочарования. Самая дорогая мечта моя была развеяна в прах нелепым приказом полковника, заботившегося лишь о своих удобствах!

А тут еще, как на беду, — словно мало несчастий выпало на мою долю! — кондуктор не пустил меня в трамвай, очевидно напуганный моими лохмотьями и грузом, который я на себе тащил. В полном унынии я поплелся вдоль трамвайной линии, отдыхая на каждом углу и рискуя прийти с опозданием на другой вокзал. Так, испытав тысячу трудностей, я добрел до Центрального проспекта. Здесь я снова попытался сесть в трамвай, и снова на моем пути встал неумолимый кондуктор, но на этот раз мне повезло: какие-то женщины сжалились надо мной и уговорили кондуктора впустить меня.

Когда я достиг наконец вокзала Атлантико, передо мной мелькнули ступеньки последнего вагона того поезда, который увозил добровольцев из Эредии в родной город.

В ужасе я замер, глядя, как расходится толпа, провожавшая солдат. Что же теперь мне делать с вещами полковника Сегреда? По счастью, я встретил адъютанта генерала Кабесаса и громко позвал его. Выслушав рассказ о моих невзгодах, он успокоил меня:

— Не огорчайся, парень! Все это чепуха! Иди со мной, мы оставим вещи вон в той таверне на углу, а я позвоню в эредийские казармы, чтобы известили полковника Сегреда.

Пока мой земляк говорил по телефону, меня осенила блестящая мысль: «Ведь старикан-трактирщик, как пить дать, украдет халву, так не лучше ли, если я возьму ее себе и подарю сестренкам». Мигом сунул я халву за пазуху, прихватив вдобавок горсть каимито и мараньонов. Потом, сбыв с рук банки, коробки и жилет с часами, я поспешил домой.

Еще издалека я узнал мать. Стоя на тротуаре, она что-то возбужденно рассказывала соседкам. Бедняжка ходила на вокзал Пасифико, потом в комендатуру и убитая горем вернулась домой: прошли последние войска, возвращавшиеся с границы, а меня среди них не было, и никто обо мне ничего не знал. Вот почему при моем неожиданном появлении она удивленно вскрикнула и бросилась меня обнимать, обливаясь слезами радости.

Немного спустя я уже сидел на кухне, окруженный сестренками, и перед их широко раскрытыми глазами раскладывал на столе все свое добро: четыре консервные банки с лососиной, халву, мараньоны, каимито, а потом миски, кувшин с ложкой и целую гору чудесных, изумительных раковин. Наконец-то я могу преподнести матери и сестрам бесценные трофеи, добытые мною на войне — или просто украденные — для них!

Бесконечно счастливый, чувствуя себя на седьмом небе от радости, я тут же начал повествовать о своих великих подвигах, ни словом не обмолвясь, конечно, о жульнических проделках. И, когда мать меня прервала, предложив мараньон и кусочек лососины, я с благородным бескорыстием отказался от своей доли:

— Угощайтесь, кушайте сами! Я там каждый день объедался! Просто оскомину себе набил!

Из-за побега на войну меня не могли принять в столичную школу, и пятый класс мне пришлось проходить в Алахвэле.

Нужно ли говорить, что я был рад-радешенек вернуться в родное местечко. В первый же вечер, когда мы вдвоем уселись в тенистом уголке старого дедовского сада, я рассказал Томасито — конечно, с добавлением и прикрасами — о моих «боевых» приключениях в походе Южной армии.

Томасито записался в Алахвэльский Институт [69] Институт — официальное название государственного среднего учебного заведения в Алахвэле. , чтобы получить среднее образование. Я же на другой день после приезда поступил в училище — здесь мне предстояло закончить начальную школу.

Весь последний год я вел себя в училище вполне сносно. Жизнь в Алахвэле, казалось, успокаивала и смиряла мое озорство — верно оттого, что здесь я мог свободно бегать и шалить — мои проказы никому не досаждали.

Дедушка уже продал трапиче, но у него остался обширный сад, засаженный чайотэрами [70] Чайот э ра — «тыквенная лиана» — ползучее растение, плоды и корни которого съедобны. и фруктовыми деревьями, а примерно в двухстах варах от дома сохранился превосходный выгон, где росли развесистые смоковницы и гуайабо. На другом, более отдаленном участке, на берегу реки Сируэлас, темнела роща, в которой водилось множество белок, а ближе к воде была разбита небольшая плантация сахарного тростника.

Иногда после полудня мы вместе с Томасито бегали в Лас Каноас — кидать камни в осиные гнезда; на обратном пути страшно было глядеть на наши воспаленные и распухшие от укусов лица. Под вечер, когда на небе выплывала луна, мы бежали с ребятами на луг близ Сируэлас — полакомиться сахарным тростником и выкупаться в чудесной речной заводи.

Рядом с домом деда находились пустырь Ла Агон иа и великолепная площадь Эль Льяно — место сборищ веселой детворы; днем здесь происходили соревнования в футбол, крокет или палету [71] Пал е та — старинная костариканская игра в мяч, похожая на лапту. , а по ночам мы играли в «сторожей и воров» или рассказывали друг другу страшные и увлекательные истории о привидениях. В моем распоряжении были и три протекавшие неподалеку речки — Сируэлас, Брас иль и Марав илья, при первых зимних ливнях там отлично клевали барбудо, а летом, в жаркие, пыльные дни, хорошо было окунуться в их прозрачные, свежие воды.