Карлос Фальяс - Маркос Рамирес

Вытерев мокрое лицо рукавом рубахи, Чус [77] Чус — уменьшительное от Хесус. предложил мне сигарету, зажег спичку, и мы закурили. Я недавно научился затягиваться и испытывал безграничную гордость, овладев столь сложным искусством.

Два или три года назад в Сан-Хосе я впервые попробовал закурить самодельную трубку, набив ее табаком из окурков, подобранных в мастерской отчима. Первая трубка обошлась мне недешево, вызвав отравление, не говоря уже о понесенной мной жестокой каре.

Зажмурившись, Чус выпустил в воздух последнюю затяжку дыма и, сдунув пепел, бросил окурок на сухой коровий помет, сразу же начавший тлеть. Тогда я положил свой окурок рядом и, подбросив охапку сена, принялся раздувать огонек.

— Пошли, давай! — сказал в этот момент Чус, прервав мое развлечение. — Уж поздно, дома могут пронюхать, что мы были на реке.

Лениво поднявшись, мы снова пустились в путь. Я уже было приготовился перемахнуть через изгородь, чтобы выйти на дорогу, как вдруг услышал позади какой-то необычайный шум и в тревожном предчувствии обернулся.

В ужасе я застыл на месте: искорки от наших окурков, небрежно брошенных под смоковницей, превратились в бушующее море алых языков пламени; под сильными порывами ветра оно все дальше и дальше разливалось по высохшему лугу вниз, к плантациям сахарного тростника! По пастбищу носились, сталкиваясь друг с другом, обезумевшие коровы и лошади, пытаясь пробиться к реке, в воздухе реяли стаи попугаев и пиапиа [78] П и апиа — разновидность сороки. , поднявшиеся из густой листвы смоковниц; с пронзительными криками они улетали на юг.

Объятые страхом, мы перепрыгнули через изгородь и бросились бежать домой, однако все же сообразили сделать огромный круг по окрестным полям и рощам, чтобы появиться с другой стороны и сделать вид, будто возвращаемся с реки Эль Брасиль.

Когда, задыхающиеся и вспотевшие, мы наконец достигли селения, на перекрестках уже собирались соседи. Они возбужденно кричали и показывали вдаль, в южном направлении, где, гонимый ветром, клубился тяжелый сизый дым, время от времени освещаемый багровыми вспышками.

Проходя мимо толпившихся жителей, мы услышали, как старик сосед с глубоким возмущением говорил:

— Бьюсь об заклад, что занялись плантации сахарного тростника дона Хосе Сото! Не иначе, как подожгли! Ничего, разберутся во всем, придется злодею отсчитывать лучшие годы жизни на острове Сан Лукас! [79] Сан Л у кас — остров в Тихом океане, где находится тюрьма.

Мы торжественно поклялись друг другу молчать о происшедшем.

Простившись с Чусом, я, подавленный тревогой, пошел домой. В тот вечер я не дотронулся до еды; от мрачных мыслей мне не сиделось на месте. Опасаясь, как бы мое беспокойство не возбудило подозрений матери, я взял книгу и отправился в глубь сада, чтобы в тишине и одиночестве обмозговать тяжелое, безвыходное положение. Уже стемнело, когда до меня донесся голос матери:

— Ма-а-арко-ос! Тебя здесь и-ищу-у-ут!

Ужас сковал меня. Наверно, пришла полиция, подкарауливает меня у дверей дома!

— Ма-арко-о-ос!

Я бросился бегом на зов и остановился лишь в дверях кухни, не зная, что делать, готовый разрыдаться. Мать, увидев меня, перепугалась:

— Что с тобой, Маркос? Почему на тебе лица нет?

— Ничего, мама, — выжал я из себя заикаясь, — это то, что… вы знаете…

Но она тут же меня перебила:

— Взгляни, Чус Молина хочет тебя видеть. Он ожидает тебя там, на улице!

Я точно воскрес из мертвых. Во весь дух пронесся я по дому и выскочил на улицу, разыскивая Чуса, хотя все еще не мог побороть внутренней дрожи. Увидев меня, Чус, тоже какой-то ошалелый, тихим и прерывающимся голосом произнес:

— Знаешь, сгорели две плантации и весь луг. Погибли конь и жеребая кобыла — они бросились в реку с обрыва и разбились о камни! Маркос, дьявол нас попутал!.. Видишь, сколько шуму наделали! Вся полиция вызвана на поиски и расследование.

Я весь похолодел, под ложечкой заныло, ноги подкашивались, а Чус продолжал шептать:

— Под вечер я пошел за лекарством для отца и вдруг вижу — через площадь идет Конопатый. Глянул на меня и говорит: «Вот здорово! Не иначе, как ты с Маркосом луг подожгли, ведь вы ушли вперед, а мы еще сидели в воде, когда заметили пожар. Полиция разыскивает всех, кто купался в реке. И, если меня схватят, обязательно на вас покажу». Видишь! Что делать? Точно, завтра же за нами явится полиция… — И он закончил удрученным тоном: — Я только что дал великий обет святому Христу Эскипульскому, чтобы он нас выручил из беды! Дай и ты обет, Маркос. Ладно?

У меня не осталось мужества на обеты святым. Трясясь от страха, я вернулся в дом деда, залез в кладовку и, не зажигая свечи, улегся. Шли часы, а я в тягостном смятении ворочался на моем ложе из кукурузных початков и никак не мог уснуть. Обливаясь холодным потом, я терзался в ночной темноте, рисуя себе картину того, что должно произойти на следующий день. Временами мне удавалось уверить себя, что все происшедшее — не более как неприятный сон, но тотчас же горькая действительность снова вонзала мне в сердце ледяной нож, из груди моей рвались стоны. В конце концов, сломленный, измученный, я уснул.

Едва я успел погрузиться в сон, как меня разбудил неожиданный резкий толчок. Я вскочил и невольно вытянул руку, пытаясь ухватиться за что-нибудь прочное, неподвижное, но — тщетно! Кладовка качалась и отчаянно скрипела, словно суденышко в разбушевавшемся море.

Выли собаки, кудахтали и метались куры, закрытые в курятнике, деревья трещали и раскачивались, словно сотрясаемые безумным, неистовым великаном. Отовсюду неслись испуганные крики, жалобное оханье, глухой и мощный грохот, леденящий кровь.

«Землетрясение!» — мелькнула у меня мысль, и я тотчас успокоился — в кладовке, представлявшей собой большой деревянный ящик, я не подвергался никакой опасности даже в том случае, если постройка рухнет.

Землетрясения никогда не внушали мне ужаса; наоборот, всякий раз они вызывали у меня какое-то непонятное чувство радости. Однако то, что происходило на этот раз, было из ряда вон выходящим как по силе подземных толчков, так и по своей необычной продолжительности.

Вскоре через щели кладовки мне удалось различить застывшую посреди патио неясную фигуру, таинственно белевшую в темноте при бледном мерцании звезд. «Воскресение из мертвых… светопреставление…» — с ужасом подумал я. Но мало-помалу кладовка успокоилась, скрип и треск прекратились. Не мешкая, я вскочил и бросился в патио.

Крыша дедовского дома, казалось, встала дыбом, черепица там и тут осыпалась, открыв зияющие дыры. Внутри дома слышались громкие возгласы и беготня. Белая фигура, обнаруженная в патио, оказалась теткой Маргаритой — от испуга она потеряла дар речи и застыла среди двора, как статуя Скорби. Лишь ей посчастливилось выбежать из дома, когда началось землетрясение; минутой позднее все окна и двери заклинило, и остальным не удалось выбраться. Внутри отделочные работы еще не были закончены, в столовой стояли стремянки, в сенях помост. Стремясь выйти, бабушка и остальные члены семьи наткнулись впопыхах на неожиданные препятствия и грохнулись наземь, усилив смятение, царившее в доме.