Карлос Фальяс - Маркос Рамирес

Когда воцарилась тишина, к столику подошел сеньор в добротном темно-сером костюме; из верхнего карманчика пиджака с тщательно продуманной изящной небрежностью свисал прекрасный шелковый платочек. При появлении директора раздались рукоплескания, особенно слева, где сидели девочки. Медленным поклоном он поблагодарил за выражения симпатии и, самодовольно улыбаясь, восстановил тишину мягким движением руки.

Отпив глоток воды, директор заговорил размеренным голосом, отчетливо произнося каждое слово и отшлифовывая каждую фразу своего приветствия, обращенного как к старшеклассникам, так и к нам, только что поступившим в среднюю школу.

Широко раскрытыми глазами я с жадным любопытством впивался в директора, почти не улавливая смысла слов, прислушиваясь лишь к тембру его голоса, который возбудил во мне с первой же минуты странное ощущение, будто в нем звучит эхо другого, давно позабытого голоса.

Да, кого же мне напоминала эта тщательно побритая, белая и румяная физиономия и вся эта фигура, слегка отяжелевшая, с небольшим брюшком, и эти плавные движения, исполненные нарочитого благородства? У кого я видел раньше такие холеные руки с заботливо отточенными ногтями? В конце каждой ловко закругленной фразы эти руки, словно пара белых голубей, взмывали вверх в медленном, плавном и гармоничном движении. Внезапно меня осенила мысль, и я шепнул ближайшему соседу:

— Скажи, как зовут директора?

— Еще не знаешь? — насмешливо воскликнул мальчик, пораженный моим невежеством. — Это дон Хуан Сегреда, эредийский поэт, которого здесь все зовут дон Хуанчо Сегреда.

Ну конечно же! Полковник дон Хуан Сегреда собственной персоной! Брат другого полковника, моего незабвенного, помнившего лишь о собственных удобствах полковника Сегреда!

Я прыснул со смеху тихонько, чтобы никто не услышал, представив себе нашего франтоватого директора нагишом, как мне случалось видеть его там, на берегах далекой, затерянной речки близ Пунта-Увиты. А потом в перерыве я с важным видом поведал всем, желавшим меня слушать, как сеньор Сегреда и я познакомились, сражаясь в Южной армии во время войны с Панамой, и как мы вместе купались в одной и той же реке. Я рассказал о нашем океанском путешествии и постарался изобразить отчаянные гримасы на лице бедняги-полковника, терзаемого морской болезнью на «Достойной Марии». Затем, немилосердно преувеличивая, описал, до чего он белокож и жирен, а под конец, вдохновленный взрывами хохота моих слушателей, наспех придумал и со всей надлежащей серьезностью изложил глупейшую подробность: пупок у сеньора директора походил ну точь-в-точь на причудливую розовую раковину.

Мои нелепые россказни с быстротой молнии облетели весь Институт; над ними немало посмеялись даже девушки старших классов.

С тех пор прошли годы. Оглядываясь назад и размышляя над трудностями, вставшими на моем пути в Институте, я прихожу к заключению, что они были результатом мести со стороны директора, пришедшего в ярость, когда все мои были и небылицы достигли его ушей. Я уверен, что ему насплетничали на меня два его племянника, учившихся вместе со мной в одном классе; конечно, такие россказни здорово уязвили человека, привыкшего к восхищению девочек: он был всегда очень любезен с миловидными, изящными старшеклассницами — и при этом, насколько я помню, без всякой задней мысли. Верно лишь то, что сообразительные приятели этих девушек, играя на слабой струнке директора, частенько получали при их посредничестве доступ на школьные празднества, танцы и экскурсии.

Впрочем, вполне возможно, что враждебность дона Хуанчо ко мне была необоснованным плодом моей необузданной фантазии. Сеньор Сегреда был превосходным директором: он устраивал концерты, даже создал прекрасный женский танцевально-вокальный ансамбль, словом, поднял эстетическое воспитание в Институте на такую высоту, какой трудно было достичь в ту пору другому среднему учебному заведению нашей страны.

Мне кажется, что и сейчас я переживаю первые дни в средней школе и все еще вижу моих товарищей по классу. Налево — мальчики, направо — девочки; иные из них, маленькие, бледные заморыши, робко жмутся к партам, не отваживаясь бросить хоть один взгляд в сторону мальчиков; другие, высокие, хорошо развитые, веселые и непринужденные, спешат на первом же уроке с нескрываемым любопытством и с немалой долей кокетства тщательно разглядеть своих товарищей по классу. Особенно мне запомнились две кузины Л опес, обе красивые и кокетливые; Л ола — темноволосая девушка из Гуанакасте, с яркими пухлыми губками и черными, блестящими глазами, дочь сеньора секретаря — Н идия, оставленная на второй год; Марс ела Р уис — участница всех хоровых выступлений, организованных директором, скорее миловидная, чем красивая, обладавшая прелестным голосом; она также училась второй год и была дочерью старого преподавателя из выпускных классов.

Только двое мальчиков вынуждены были ходить босиком, как я: мой друг Чус Молина и один паренек из далекого поселка Сан-Антонио — небольшого роста, голубоглазый и с таким ярким, часто вспыхивающим румянцем на молочно-белом лице, что мы с первого же дня окрестили его Клещом. Почти все остальные ребята были местными горожанами, лишь несколько сыновей торговцев, помещиков и сельских богачей приехали сюда из других мест провинции. «Аристократами», как мы в шутку их прозвали, были шестеро: Корт ес — сын председателя муниципалитета; Агу эро — рослый мальчишка, в длинных штанах, который на переменах закрывался в уборной, чтобы украдкой затянуться сигаретой; двое ребят из Эредии — родственники директора и, наконец, близнецы Март инесы — Хос е-Пузан и Родр иго-Сморчок, сыновья алахвэльского врача и француженки, умершей после их рождения. От своей матери Родриго-Сморчок унаследовал манеру картавить. «Кагамба! — говорил он. — Чуть вчега не умег, бегая за чегным гогатым быком!»

Однако из всех «аристократов» только один из племянников директора действительно много воображал о себе и держался свысока, за это мы его невзлюбили.

В Институте я отдался занятиям всей душой; тетради мои были всегда безупречно чистые, с заголовками и подзаголовками, которые я старательно выводил красными чернилами. Радуясь моему усердию, мать ценою неимоверных трудностей и самопожертвования купила мне все нужные учебники и тьму тетрадей.

А когда директору взбрело в голову ввести для учащихся форму, мать пустилась на всевозможные ухищрения и залезла в долги — лишь бы я мог наравне с товарищами блистать в школьном мундире с золотыми пуговицами и лакированным кушаком, в чудесном бело-голубом кепи. В виде премии за мои успехи в школе она наконец купила мне пару башмаков, о которых я так страстно мечтал, — и я еще раз поклялся завоевать первое место в классе, чтобы отблагодарить ее за все заботы и жертвы.