Герман Матвеев - Одна ночь

Это был новый список личного состава заставы. Пробежав глазами фамилии, политрук не нашел Грохотова, Лукина, Яковенко и других демобилизованных, — ему стало грустно.

Еще раз взглянув на список, политрук зашагал по комнате. За каждой прочитанной фамилией вставали живые люди.

Вот, например, командиры отделений: Маслов, Киселев и Жуков. Сейчас они ведут за собой в темноте на опасное дело прекрасных людей.

Маслов — угрюмый, неразговорчивый, медлительный. Политрук не мог вспомнить, видел ли он его когда-нибудь улыбающимся. До армии Маслов работал где-то в совхозе. Отца его убили в гражданскую войну. На заставе этот пограничник был знаменит фразой, которую любил повторять: «Не торопясь — но побыстрей». Бойцы его отделения все как на подбор — комсомольцы, только один он — беспартийный. Первые дни медлительность Маслова раздражала политрука, но со временем, когда он убедился, что делу это не вредит, примирился и перестал замечать ее.

Киселев был полная противоположность Маслову. Весельчак, плясун, он увлекал свое отделение необычайно живым темпераментом. В походе Киселев со своим отделением загонял остальных, и к нему всегда относилась команда:

— Не частить! Ре-же!..

До армии он работал шофером на грузовике в небольшом сибирском городке, и на его совести — он этого сам не скрывал — лежало много задавленных кур, гусей и даже два барана.

Жуков — комсомолец и кандидат партии. Он в течение пяти минут с завязанными глазами разбирал и собирал пулемет. С точностью до десяти метров определял на глаз расстояние до видимой цели. Очень любил математику. Однажды он поразил инспектора, приехавшего из Москвы. На вопрос, сколько будет 34, помноженное на 76, Жуков не стал высчитывать на бумажке, а не задумываясь ответил: 2584. Инспектор взял его тетрадь, помножил, убедился, что ответ правилен. Он посоветовал Жукову учиться в артиллерийской школе, написал рекомендательную записку. На будущий год Жуков собирался ехать учиться, и все на заставе были заранее уверены в его успехе. Родителей Жуков не помнил. Его беспризорником поймали где-то на юге и водворили в детский дом. До Красной армии он кончил фабзавуч и работал на заводе.

Ветки хлестали его по лицу. Раз он чуть не упал, споткнувшись, но удержался за дерево, попавшееся под руку. Больше всего он боялся уронить чемодан и разбить флаконы с «духами».

Райский понимал, что за ним гонятся. Иногда ему слышался лай собаки, это заставляло его напрягать последние силы. Шинель путалась в ногах, рубашка давно была мокрая, он задыхался. Где-то слева затарахтела телега. Райский остановился и прислушался. Да, за лесом по дороге кто-то ехал.

Райский взял влево. Он знал, что недалеко, у перекрестка, дорога делает крутой поворот, и побежал наперерез.

Грохотов ехал не спеша. Катюшка, свернувшись калачиком, спала на охапке сена и видела занятный сон. Будто бы сидит она в школе на уроке и с удивлением слушает учительницу. А учительница у них Баркан, и рассказывает она, что белые грибы будто бы поганые и что их не едят, а самые лучшие грибы — мухоморы. Катюшка хочет возразить Баркан. Раскрывает рот, а голоса у нее нет, и никто се слов не слышит. Катюшке стыдно, она машет руками, объясняет, что Баркан вовсе не учительница и зря ребята ее слушают, но голоса все нет.

Катюшка знает, что если она выпьет воды, то голос у нее появится, голос пересох. Она выбегает из класса, за ней бежит Баркан и все остальные ребята… Катюшке хочется пить, в горле щекочет…

На повороте Румба фыркнула и остановилась. Кто-то схватил ее под уздцы.

— Кто такой?

Грохотов слез с телеги и старался в темноте разглядеть человека, остановившего лошадь.

— Вам что надо? Отпустите лошадь.

— Куда едешь?

— В Кулики, — ответил Грохотов, разобрав наконец, что перед ним командир-пограничник.

— С заставы?

— Да. А вы куда, товарищ командир?

— К вам на заставу. Поезжай, поезжай… Я думал, кто-нибудь из колхозников.

Лица командира Грохотов не разглядел. Уж очень было темно. Пограничник повернулся и хотел сесть в телегу, но удар по затылку лишил его сознания.

Катюшка проснулась от грубого толчка. Грохотов грудью навалился на ее лицо и крючком шинели оцарапал щеку.

— Андрюша!.. Пусти, больно… — запищала Катюшка.

Высвободив голову, она увидела наклонившегося над ней человека, он, схватив ее за волосы, нагнул… а дальше она ничего не помнила.

Анна Петровна Демьянова шла по дороге с дочерью Любой и поминутно ругалась.

Тщетно прождав до десяти часов Раису Семеновну Баркан, которая остановилась у них вчера, женщины забеспокоились и пошли на розыски.

— Тьфу ты, леший… в самую лужу. Будь ты проклят!..

— Ты смотри под ноги-то, — говорила отставшая немного Люба.

— Смотри, смотри, — ворчала колхозница. — Темень такая… куда ни смотри, все ночь…

— Мама, тут дорога на «Первомай» сворачивает.

— Не тут, дальше. Погоди-ка… Едет кто-то.

Женщины остановились. Навстречу им ехала телега. Когда она поравнялась с ними, Анна Петровна окликнула:

— Товарищ, товарищ!..

Человек не отозвался и проехал мимо.

— Чего это он? Пьяный, что ли?

— Мам, это военный, а в телеге у него другой лежит. Я видела.

— Ну, видела — и ладно. Некогда, значит, с нами разговаривать. Пойдем.

— Куда мы дальше-то пойдем?

— На заставу. Надо заявить. Может, она там осталась. Работала дотемна и задержалась.

— Там вечеринка сегодня. Демобилизованных провожают, — вставила Люба.

— Ладно. Не отставай…

— Пошли бы завтра утром… — ворчала Люба.

— Молчи. Человек, может, заблудился… А чтоб тебя! Опять в лужу… — ругалась Анна Петровна. — Ну, шагай, шагай. Теперь до заставы близко.

Женщины прибавили шаг. Вдруг Анна Петровна споткнулась и чуть не упала.

— Тьфу! Леший! Чего это? Господи, никак человек! Люба, зажги фонарь.

Девушка достала спички и чиркала одну за другой. Спички не загорались, отсырели.

— Скорей. Ну, чего ты копаешься?

Наконец спичка зашипела и загорелась.

Пряча от ветра огонек, Люба с трудом зажгла фонарь.

— Свети. Девочка какая-то…

Анна Петровна перевернула неподвижно лежавшую девочку.

— Мать пресвятая! Катюшка Никитина. Что ты, Катя! Катя… голубушка…

— Живая? — спросила дочь.

— Живая. Катя! Доченька, что с тобой? Очнись, ясынька. — Придерживая Катюшку за голову, Анна Петровна почувствовала под рукой что-то липкое.

— Чего-то голова мокрая… Ну-ка, свети. Кровь.

— Убили? — испуганно вскрикнула Люба.

— Молчи. Бинтовать надо. Давай чего-нибудь. Да вон юбку рви, нижнюю-то… Скорей, что ли, да не жалей, — торопила она дочь.

Пальцы девушки не слушались.

— Я не жалею… крепкая.

— Держи ее. Фонарь-то поставь, — командовала Петровна. — В кружках санитарных занимается… тоже… Руки-то чего трясутся. Дай-ка.