Жан-Клод Мурлева - Джефферсон [litres]

– Даже так?

– Именно так.

Случай распорядился так, что по расписанию агентства Баллардо экскурсионный автобус в Вильбург должен был отправиться через три дня. Эти три дня Джефферсон коротал в хижине и поблизости в ожидании очередного прихода Жильбера. Он много спал, умывался в ручейке, прочел с десяток романов и съел три десятка бананов и шесть десятков плюшек.

Каждый день «Рупор» выдавал что-нибудь новенькое касательно убийства. В частности, госпожа Кристиансен совсем пошла вразнос. В одном из интервью она даже заявила: «…глаза у него налились кровью, он закричал с пеной у рта: “Да здравствует Алекс Врахил!” – и бросился на меня. Я просто чудом спаслась…»

Ее фотографии появлялись в каждом номере, все разные: то она была в ужасе, то в слезах, но неизменно в самых растрепанных чувствах.

Хорошо хоть, со стороны Кароль контрапунктом прозвучал голос разума: «Я понимаю, какое потрясение пережила госпожа Кристиансен, но не могу поверить в виновность господина Джефферсона. Он был исключительно доброжелательным и приветливым клиентом, и все в “Чик-чик” его очень любили. Я надеюсь всей душой – и в память моего дяди, – что скоро выяснится, как все было на самом деле».

Однажды утром Джефферсон испытал настоящий шок. В газете на первой полосе красовалась его фотография, и какая! Должно быть, откопали в архивах. Шесть лет назад он занял первое место на конкурсе выпечки, и его засняли, когда он демонстрировал свой черничный пирог – со смущенной улыбкой, но уже победоносно торчащим хохолком. Ну можно ли представить хоть на секунду, что этот славный робкий ежик за считаные годы мог превратиться в кровожадное чудовище? Журналист указывал на это противоречие в своей статье и, не выражая прямо сомнения в свидетельстве госпожи Кристиансен, стоял на том, что в отсутствие доказательств и признания в отношении подозреваемого следует держаться презумпции невиновности. Благодарный Джефферсон дал себе слово отыскать этого журналиста и сказать ему спасибо, когда все случившееся станет лишь тягостным воспоминанием.

Может, у Жильбера и не хватало фантазии, чтоб разнообразить меню, зато экипировкой он занялся вдохновенно и обеспечил обоих всем необходимым в смысле штанов, рубашек и прочих бейсболок. Позаботился и о таких непременных атрибутах, как солнечные очки, фотоаппарат на лямке и поясная сумочка. Труднее было убедить Джефферсона пожертвовать своим хохолком. Жильбер считал, что хохолок его выдаст. Сперва Джефферсон отказался наотрез. Он с самого детского сада с гордостью носил этот неукротимый хохол, который стал такой же неотъемлемой его частью, как голова или ноги.

– С той разницей, что эта часть отрастает, – урезонивал его Жильбер, – а голова, насколько мне известно, нет.

Несчастный наконец покорился и сел на поваленное дерево. Жильбер с ножницами в руке зашел сзади.

– Закрой глаза и расслабься.

Левой рукой он ухватил хохолок и вложил его между лезвиями ножниц.

– Скажи: «Режь!» Я хочу, чтоб ты сам попросил.

Джефферон почувствовал, что подступают слезы, и, боясь утратить решимость, горестно выговорил:

– Режь.

И в один «чик!» дело было сделано.

– Показать? – спросил Жильбер, как спрашивает пациента дантист про коренной зуб, который только что вырвал.

– Нет, выбрось, – сказал Джефферсон, порадовавшись, что в хижине нет зеркала. Увидеть верхушку своей особы лишенной ее лучшего украшения было бы, несомненно, очень мучительно.

Учитывая расстояние до страны людей, выезжать надо было ни свет ни заря. Друзьям это было на руку: по пути к месту сбора им не встретилось ни души.

В прошедшие три дня Жильбер делал попытки пробраться в домик Джефферсона, но там все еще оставалась охрана, и ему не стоило труда углядеть могучие фигуры догов, чье искусство маскировки оставляло желать лучшего. Так что он, как и обещал, собрал все на двоих: рюкзаки, одежду, фотоаппараты, туалетные принадлежности.

Небольшой желтый автобус уже разогревал мотор на стоянке позади агентства. Десятка полтора экскурсантов хлопотливо загружали вещи в багажный отсек с помощью Ролана, для которого каждый рюкзак или чемодан был поводом посмеяться. Солнечное настроение было, по-видимому, фамильной чертой, заложенной в генах. Едва завидев кузена, Ролан кинулся к нему с объятиями, потом многозначительно подмигнул Джефферсону, пожимая ему руку.

– Здравствуйте, господин Благолап!

– Что за дурацкая фамилия? – спросил Джефферсон, когда Ролан отошел.

– Благолап? Это фамилия инженера, который изобрел центральное отопление. То есть вообще-то его фамилия Благорук, я просто чуть-чуть ее изменил. И не фырчи, скажи спасибо, что зимой повернул вентиль – и в доме тепло, чем мучиться с кремнем, чтоб добыть огонь.

Они загрузили вещи в багажник и уже собирались влезть в автобус, как вдруг кто-то оглушительно гаркнул:

– Эй, послушайте! А вы здорово похожи на преступника, вот вы, да! Только хохолка не хватает, ха-ха-ха!

У Джефферсона душа ушла в пятки. Они даже еще не отъехали, а уже первый встречный его узнал! Это был толстый кабан, коротконогий краснорожий весельчак.

– Смотри, дорогая, вылитый Робертсон… э-э-э… Вильямсон… ну, этот, как его… преступник, в общем!

– Вальтер, прекрати, это не смешно! – одернула его супруга, такая же толстуха, чья необъятная грудь распирала блузку, угрожая взрывом. Две пуговицы держались, казалось, на последней ниточке, так что хотелось отойти от греха подальше.

Жильбер проявил удивительную находчивость. Его реакцию надо было видеть:

– Ой, и правда он! Это Джефферсон! Хохол срезал, думает, не узнают! Ой, боюсь, спасите!

Некоторые экскурсанты заулыбались, и Джефферсон заставил себя последовать их примеру. Кабан подошел к нему вплотную и зашептал на ухо:

– Вы уж извините. Меня зовут Шмитт, Вальтер Шмитт. Я пошутил. Люблю пошутить. Надеюсь, вы не в обиде?

Он, должно быть, долго опрыскивался одеколоном, не меньше минуты. От парфюмерного духа прямо-таки глаза щипало.

– Нет-нет, я не обиделся, – заверил Джефферсон, давая себе слово всю дорогу держаться подальше – как можно дальше – от Вальтера Шмитта.

– Ну, спасибо, – сказал кабан, пожимая ему руку. – А вас-то как звать?

– Э-э-э… Благолап. Господин Благолап.

Друзья выбрали место в середине салона и смотрели, как рассаживаются те, кому предстояло быть их спутниками следующие десять дней. Белки – скромная влюбленная парочка; баран с овцой – престарелые супруги, помогавшие друг другу взбираться в автобус; две лисички, болтушки-сплетницы, настроенные, как показалось Джефферсону, перемыть косточки всем и каждому… При виде входящей в автобус еще одной супружеской пары ему стало как-то не по себе: это были пожилые, сурового вида барсуки. У обоих были скромные нарукавные повязки – знак траура, и Джефферсон задался вопросом: как-то они отнесутся к пребыванию в их обществе ежа всего через несколько дней после трагедии в «Чик-чик»? Они уселись впереди. Что ж, поживем – увидим.