Роберт Стайн - Когда воет призрачный пёс

Теперь все наши пацаны мечтают смотать в Норвегию!

— Энди, о чем задумался? — спросила она.

— Э-э-э… о математике, — проговорил я.

Она засмеялась. Смех у нее чудной, будто канарейка щебечет.

— И почему я тебе не верю?

— Потому что я вру?

Она еще громче защебетала.

— А у нас на сегодня намечено очень-очень интересное выступление, — радостно сообщила она. — Конгрессмен Больц будет рассказывать, как он ездил в Вашингтон

Надо же, как интересно, подумал я. Если я найду себе местечко в задних рядах, глядишь, смогу хоть чуток покемарить.

— А еще он объявит победителя в конкурсе сочинений и вручит приз — пятьсот долларов.

При этих словах я наконец, окончательно стряхнул сон.

— Я могу выиграть, — сказал я. — Я много трудился над своим сочинением.

— Да, вполне можешь, — сказала миссис Паркер. — Думаю, твое сочинение будет лучшим. Почти наверняка. Только я не вхожу в судейский состав.

Я улыбнулся ей.

— Вот теперь я действительно думаю о математике, — сказал я. — А конкретно о числе «пятьсот»!

Прозвенел звонок.

— Удачи, — сказала миссис Паркер и направилась в класс.

На всех оставшихся уроках я только и думал, что о пятистах долларов. И о том, что миссис Паркер назвала мое сочинение лучшим. Так оно и будет, это уж как пить дать.

Эх… дурачина я, простофиля!

Второго такого во всей школе не сыщешь, это тоже как пить дать.

Как я мог думать, что у меня есть хоть малейший шанс?

На выступлении конгрессмена Больца я, вопреки задуманному, дрыхнуть не стал. Конгрессмен поведал несколько презабавных историй о сорванных деловых встречах и о том, как однажды вечером его случайно заперли в офисе.

Он был моложе, чем я ожидал. И вообще оказался мировым дядькой.

А потом пришло время объявлять победителя в конкурсе сочинений. Я выпрямился в кресле и вцепился в подлокотники. Затаил дыхание.

В зрительном зале повисла тишина. Многие ребята выставили на конкурс свои сочинения. Многие искренне верили, что именно у них есть шанс на победу.

Простаки мы, простаки.

Потому что конгрессмен, конечно же, громогласно объявил:

— Главный приз получает ученица шестого класса… Марни Майерс!

Когда Марни вскочила, некоторые из ребят приветствовали ее одобрительными выкриками. Она сделала вид, будто сама не верит своему счастью. Она визжала, скакала, рвала на себе волосы и даже пустила слезу!

Я же только застонал и сполз в своем кресле как можно ниже.

Я уткнулся лицом в ладони. Не хотелось смотреть, как она поднимется на сцену и получит чек на кругленькую сумму.

У меня не было ни единого шанса.

После собрания уроков не было. Кто-то из ребят предлагал мне потусоваться на игровой площадке, сыграть в футбол. Но я сказал, что спешу домой.

Разговаривать ни с кем не хотелось.

Я видел, как Марни вступила в игру. И знал, что нежданно-негаданно она станет лучшим футболистом в истории школы.

Еще одно желание… и еще одно желание… и еще одно… и еще… Закрывая глаза, я словно наяву видел, как Синяя Гончая раздирает нас на куски… отрывает руки и ноги… лязгая слюнявой пастью, терзает нас… терзает… пока не остаются только жалкие клочья окровавленной плоти.

И все из-за неумеренных запросов Марни.

Я поплелся домой, поддавая ногами попадавшиеся на пути камни и мусор.

Мама и папа еще не вернулись с работы. Чему я был несказанно рад. Мне и с ними не хотелось общаться. Настроение было, прямо скажем, паршивое.

В тот момент я и представить себе не мог, что совсем скоро оно еще сильнее испортится.

Я медленно поднялся к себе. По дороге домой я взопрел, поэтому снял промокшую футболку. И взял из ящика комода чистую.

Но прежде чем ее надеть, я бросил взгляд в зеркало платяного шкафа.

И от изумления вскрикнул.

Я склонился над комодом и приблизил лицо к зеркалу.

Я тяжело дышал, сердце гулко стучало в груди. От моего дыхания стекло запотело.

Наверное, это тень. Вот эта темная полоска у меня на шее.

Я потрогал ее пальцами.

Нет. Какая там тень. Отметина была настоящей.

Порез на шее. Тонкая красная линия.

— И ссадина, — прошептал я себе под нос.

Я вцепился в края комода обеими руками. И поворачивал лицо то так, то эдак.

Да, эта тонкая полоска была ссадиной. Ссадиной, оставленной кожаным шнурком после того, как Марни попыталась сдернуть с меня зуб. Возле обувного магазина.

Она пыталась забрать его у меня. Теперь я все вспомнил. Она дернула зуб с такой силой, что кожаный шнурок врезался мне в шею.

Ссадина еще не успела сойти.

— Марни лгала! — взревел я. — Марни лгала!

Так я стоял и орал на собственное отражение в зеркале.

Она так отчаянно хотела получить зуб…

Она говорила, что на все пойдет, лишь бы завладеть им.

И вот, когда меня ударило током… когда я потерял сознание… когда я, беспомощный, лежал в отключке… она его забрала.

Повесила зуб себе на шею. А когда я очнулся, заставила меня думать, что я схожу с ума. Заставила думать, что у меня отшибло память. Она действительно смогла убедить меня, что все это время зуб принадлежал ей.

Черт побери.

Я уставился в зеркало — на отметину, опоясывавшую мою шею.

Черт. Черт. Черт.

Я знал, что Марни хочет завладеть зубом. Но не знал, что настолько.

Настолько, чтобы убедить собственного двоюродного брата, будто он повредился в уме!

А теперь она, как ни в чем не бывало, загадывает одно желание за другим. Щелкает как орешки школьные задания, побеждает в играх и заколачивает бабло на конкурсах сочинений. Добивается всего, что хочет.

С моим зубом!

Моим! Моим!

Я ничего не мог поделать. Дикая ярость вскипала во мне. Еще немного, и я взорвусь.

Я совершенно потерял голову.

Я принялся остервенело лупить кулаками по комоду. Колотил по нему. Дубасил. Как будто это была Марни.

Я бил по комоду снова и снова. Бил, пока не заболели кулаки.

Остановился я лишь увидев в зеркале отражение мамы. Ее глаза округлились, а рот широко раскрылся.

Тяжело дыша, с саднящими, содранными кулаками, я повернулся к ней.

— Энди? — проговорила она, не сводя с меня настороженного взгляда. — Энди? С тобой все в порядке?

— Нет. Со мной не все в порядке, — пропыхтел я. — Мне нужно прикончить свою родственницу. У меня нет выбора, мам. Мне, конечно, очень жаль, но я просто обязан убить свою кузину Марни.

— Давай-давай. Давно пора, — сказала мама. — Мне она тоже не нравится.

На самом деле такого не было.

Ничего подобного я не говорил, да и мама тоже.

Я был так взбешен, настолько вне себя, что принял желаемое за действительное.

Отмотаем, впрочем, назад. На самом деле все было примерно так:

Мама:

— Энди? Что ты делаешь? С тобой все хорошо?