Марианна Басина - Там, где шумят михайловские рощи [без иллюстраций]

Участь декабристов была решена. Судьба ссыльного Пушкина всё ещё оставалась неопределённой.

Наступил уже август 1826 года, а ответа на прошение, посланное из Пскова через Адеркаса, всё ещё не было. Вяземский пенял Пушкину, что тот слишком холодно и сухо писал царю. Пушкин отвечал: «Ты находишь письмо моё холодным и сухим. Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы».

Жизнь будто замерла в Михайловском. И «тригорский замок» притих. Трагические события на всё наложили свой мрачный отпечаток. Двоюродные братья Прасковьи Александровны, Муравьёвы-Апостолы, один — Сергей Иванович — повешен, другой — Матвей Иванович — в каторге. Там же Евгений Петрович Оболенский — троюродный брат хозяйки Тригорского. Пострадал ещё один родственник — С. И. Кашкин.

— Меня оставили в покое. Кажется, это не к добру, — усмехался Пушкин.

Но покой был обманчивым. Не успело окончиться «исследование» Бошняка, началось так называемое «дело Алексеева». Заключалось оно в следующем. После восстания декабристов распространился в списках не пропущенный цензурой отрывок из элегии Пушкина «Андрей Шенье». Хотя события, описываемые в элегии, относились ко времени французской революции XVIII века, отрывок приурочили к современности и назвали злободневно — «На 14 декабря».

Начинался он стихами:

Отрывок перехватили. Полицейский агент Коноплёв доставил его генералу Скобелеву. Тот переправил эти стихи всесильному шефу жандармов, главному начальнику III Отделения — Бенкендорфу.

«Какой это Пушкин, — запросил Бенкендорф Скобелева, — тот ли самый, который живёт в Пскове, известный сочинитель вольных стихов?»

«Мне сказано, что тот, который писать подобные стихи имеет уже запрещение», — отвечал Скобелев.

Бенкендорф дал ход «делу». На столе у Николая I, рядом с прошением Пушкина об освобождении из ссылки, появился листок со стихами, написанными поэтом якобы на 14 декабря.

28 августа 1826 года, через несколько дней после коронации Николая (она, по обычаю, происходила в Москве) начальник Главного штаба генерал Дибич записал резолюцию царя на прошение Пушкина: «Высочайше повелено Пушкина призвать сюда. Для сопровождения его командировать фельдъегеря. Пушкину дозволяется ехать в своём экипаже свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта. Пушкину прибыть прямо ко мне. Писать о сём Псковскому губернатору».

Царь требовал Пушкина для объяснений. Из Москвы в Псков поскакал фельдъегерь. Он вёз пакет, на котором стояла многозначительная надпись: «Секретно».

В тот памятный день 3 сентября 1826 года Пушкин и тригорские барышни гуляли допоздна. Погода стояла прекрасная. В одиннадцатом часу ночи, как обычно, распрощались на дороге в Михайловское, и Пушкин берегом Маленца отправился к себе. Пришёл он домой и глазам не поверил — няня в слезах, суматоха, тревога. В зале дожидается нарочный из Пскова с письмом от губернатора и «отношением» из Москвы.

«Все у нас перепугались, — вспоминал впоследствии михайловский кучер Пётр. — Да как же? Приехал вдруг ночью жандармский офицер из городу, велел сейчас Пушкину в дорогу собираться, а зачем — неизвестно. Арина Родионовна растужилась, навзрыд плачет. Александр-то Сергеич её утешает: „Не плачь, мама, — говорит, — сыты будем; царь хоть куды ни пошлёт, а всё хлеба даст“. Жандарм торопил в дорогу».

И вот уже Пушкин в коляске, и кони мчат его из Михайловского во Псков. «Простите, сени, где дни мои текли в глуши…»

Утром чуть свет прибежала в Тригорское Арина Родионовна и, рыдая, рассказала об отъезде Пушкина.

— Александр-то Сергеевич, — сокрушалась она, — только деньги захватил, шинель надел и поехали…

— Что ж, взял этот офицер какие-нибудь бумаги с собой?

— Нет, родные, никаких бумаг не взял и ничего в доме не ворошил; после только я сама кой-что поуничтожила.

— Что такое?

— Да сыр этот проклятый, что Александр Сергеевич кушать любил, а я так терпеть его не могу, — и дух от него, от сыра-то этого немецкого, такой скверный.

Испуганная Прасковья Александровна записала в своём календаре: «В ночь с 3-го на 4-ое число сентября прискакал офицер из Пскова к Пушкину, — и вместе уехали на заре».

Чтобы успокоить своих тригорских друзей, Пушкин в тот же день написал П. А. Осиповой из Пскова: «Полагаю, сударыня, что мой внезапный отъезд с фельдъегерем удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается; мне так же дали его, для большей безопасности. Впрочем, судя по весьма любезному письму барона Дибича, — мне остаётся только гордиться этим. Я еду прямо в Москву, где рассчитываю быть 8-го числа текущего месяца; лишь только буду свободен, тотчас же поспешу вернуться в Тригорское, к которому отныне навсегда привязано моё сердце. Псков, 4-го сент.».

Несмотря на бодрый, успокоительный тон письма, настроение у Пушкина было тревожное.

Что впереди, что ждёт его в Москве? На всякий случай он захватил недавно сочинённого крамольного «Пророка». Если впереди опять гонения, он вручит эти стихи прямо в руки «убийце гнусному»— Николаю.

Восьмого сентября Пушкин был уже в Москве.

Тотчас же дежурный генерал известил об этом начальника Главного штаба барона Дибича и получил распоряжение относительно поэта: «Нужное, 8-го сентября. Высочайше повелено, чтобы вы привезли его в Чудов дворец, в мои комнаты, к 4 часам пополудни».

В Чудовом дворце остановилось тогда прибывшее в Москву царское семейство во главе с новым императором Николаем I.

Пушкина прямо с дороги доставили туда.

Свидание с царём состоялось в одном из покоев Чудовского дворца.

И вот они встретились — гонимый самодержавием первый поэт России и её новый император.

Николай был всего на три года старше Пушкина. Они могли бы вместе учиться в Лицее. Ведь Александр I одно время хотел воспитывать «общественно» своих младших братьев.

В Царском Селе, а затем в Петербурге Пушкину не раз доводилось видеть великого князя Николая — надменного, рослого, с бледным, правильным и каким-то неподвижным лицом. Пушкин слышал нелестные отзывы об этом человеке. Даже от Жуковского, который обучал русскому языку жену Николая прусскую принцессу Фредерику-Луизу-Шарлотту-Вильгельмину. Жуковский говорил, что, кроме муштры и солдат, великого князя ничто не интересует.