Марианна Басина - Там, где шумят михайловские рощи [без иллюстраций]

где ровно тому десять лет пировали мы втроём — Вы, Вульф и я; где звучали ваши стихи, и бокалы с Емкой, где теперь вспоминаем мы Вас — и старину. Поклон Вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Евпраксии Николаевны, некогда полувоздушной девы, ныне дебелой жены… у которой я в гостях. Поклон Вам ото всего и ото всех Вам преданных сердцем и памятью!»

Два дня погостил Пушкин у Евпраксии Николаевны. В Голубове тогда разбивали молодой сад. По преданию, несколько деревьев посадил и Пушкин.

Перед отъездом из деревни поэт купил в Святогорском монастыре, рядом с могилой матери, место для себя.

Не прошло и года — на этом месте Пушкина похоронили.

В петербургской газете «Литературные прибавления к „Русскому инвалиду“» 30 января 1837 года было напечатано обведённое чёрной рамкой извещение:

«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сём не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава! .. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть!

29-го января 2 ч. 45 м. пополудни».

Эти из глубины души идущие слова (написал их литератор В. Ф. Одоевский) выражали чувства всего народа.

Пушкин убит на дуэли ничтожным авантюристом, гвардейским офицером Дантесом…

Трагически кончилась подлая интрига, затеянная под «высоким» покровительством царя. Современники знали, кто направлял пистолет убийцы. Сын историка Карамзина — Андрей — писал из Парижа в Петербург матери: «Поздравьте от меня петербургское общество, маменька, оно сработало славное дело. Пошлыми сплетнями, низкою завистью к гению и красоте оно довело драму, им сочинённую, к развязке; поздравьте его, оно стоит того. Бедная Россия! Одна звезда за другою гаснет на твоём пустынном небе… То, что сестра мне пишет о суждениях хорошего общества, высшего круга, гостиной аристократии (чёрт знает, как эту сволочь назвать), меня ни мало не удивило; оно выдержало свой характер. Убийца бранит свою жертву — и это должно быть так, это в порядке вещей. Быстро переменялись чувства в душе моей при чтении вашего письма, желчь и досада наполнили её при известии, что в церковь пускали по билетам только la haute société [высшее общество — знать]. Её-то зачем? Разве Пушкин принадлежал к ней? С тех пор, как он попал в её тлетворную атмосферу, — его гению стало душно, он замолк… Выгнать бы их и впустить рыдающую толпу, и народная душа Пушкина улыбнулась бы свыше».

Велики были горе и возмущение народа, когда стало известно о гибели поэта. Прусский посланник в Петербурге доносил своему правительству, что смерть Пушкина воспринята в России «как общественное бедствие» и что в квартире покойного «перебывало до 50 000 лиц всех состояний». Посланник не преувеличивал.

У дома Волконской на Мойке, где жил поэт, невзирая на холод, стояла огромная толпа. Студенты, офицеры, старики, женщины, дети, простой петербургский люд, беднота в тулупах и даже в лохмотьях, шли и шли бесконечной вереницей, чтобы проститься с Пушкиным. Профессора университета (им это было запрещено) украдкой пробирались к дому на Мойке. Видели здесь заплаканного Жуковского, мрачного Вяземского, удручённого Крылова. Видели и высокого белокурого юношу с взволнованным лицом, тогда ещё никому не известного Ивана Сергеевича Тургенева…

Пушкин умер.. .

Давно так не волновалась столица России, как в эти зимние дни 1837 года. Все бросились в книжные лавки за сочинениями поэта. Сговаривались гроб нести на руках. В Нидерландском посольстве (там жил Дантес) собирались бить стёкла.

И в Зимнем дворце говорили о Пушкине.

— Никаких изъявлений! Никаких почестей! — раздражённо внушал Николай почтительно вытянувшемуся Бенкендорфу. — Хоронить без шума, как простого дворянина.

Воля монарха — закон. Озабоченные жандармы принялись за дело. На набережной Мойки — солдатские пикеты. У дома Волконской — мордастые квартальные в треугольных шляпах. «Без преувеличения можно сказать, — возмущённо рассказывал П. А. Вяземский, — что у гроба собрались не друзья, а жандармы».

Блюстители порядка действовали как воры. Тайно, ночью гроб перевезли в небольшую Конюшенную церковь. Народ обманули. Было объявлено, что отпевание состоится в Исаакиевском соборе, в Адмиралтействе, а отпевали в Конюшенной церкви и пускали по билетам.

Хоронить в Петербурге побоялись. Вспомнили — Пушкин желал, чтобы его похоронили в Святогорском монастыре. И на этот раз с трогательной готовностью решили поступить «согласно желанию покойного».

Второго февраля Александру Ивановичу Тургеневу сообщили, что по воле царя он назначается сопровождать тело Пушкина, которое увозят из Петербурга.

«Назначен я, в качестве старого друга, отдать ему последний долг. Я решился принять… Граф Строганов представил мне жандарма… Куда еду — ещё не знаю», — записал в своём дневнике А. И. Тургенев.

Увозили мёртвого Пушкина торопливо, крадучись, с опаской, с оглядкой. Ведь полиция доносила, что «многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии».

Третьего февраля, в полночь возле Конюшенной церкви остановились крытые кибитки и простые крестьянские дроги. Вынесли из церкви гроб, погрузили, уселись. И печальный кортеж быстро двинулся в путь по ночному заснеженному Петербургу. Впереди — жандарм. За ним дроги с гробом. Возле гроба на дрогах одинокая скорбная фигура — старый дядька Пушкина, Никита Козлов, захотел проводить в последний путь дорогого своего питомца. За дрогами, в кибитке, почтальон и А. И. Тургенев. Некогда он отвозил Сашу Пушкина в Царскосельский Лицей…

Проехали Царское Село, Гатчину, Лугу. Ненадолго останавливались отогреться, передохнуть. Только Никита Козлов будто прирос к дрогам. Даже жандарма проняло.

— Человек у него был, — рассказывал жандарм, — что за преданный был слуга! Смотреть даже было больно, как убивался. Привязан был к покойнику, очень привязан. Не отходил почти от гроба: ни ест, ни пьёт.

Мчались сломя голову на курьерских лошадях. Начальство распорядилось — скорее довезти, скорее похоронить.

«Жена моя возвращалась из Могилёва и на одной станции неподалёку от Петербурга увидела простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обёрнутый рогожею, — записал в своём дневнике литератор и профессор А. В. Никитенко. — Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом. „Что это такое?“ — спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян. „А бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит — и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости господи, как собаку“».