Марианна Басина - Далече от брегов Невы [без иллюстраций]

«Мне душно здесь… я в лес хочу»… Этот крик погибающего в тюрьме молодого разбойника был и криком души самого поэта. После ареста Раевского, отъезда Орлова, разгрома «Орловщины», Кишинёв ему вконец опостылел, стал душен, тягостен.

«Граф, будучи причислен по повелению его величества к его превосходительству бессарабскому генерал-губернатору, я не могу без особого разрешения приехать в Петербург, куда меня призывают дела моего семейства, с коим я не виделся уже три года. Осмеливаюсь обратиться к вашему превосходительству с ходатайством о предоставлении мне отпуска на два или три месяца.

Имею честь быть с глубочайшим почтением и величайшим уважением… всенижайший и всепокорнейший слуга Александр Пушкин. 13 января 1823. Кишинёв».

Так он писал статс-секретарю графу Нессельроде.

Хоть ненадолго вырваться из «проклятого» Кишинёва, побывать в Петербурге, увидеть брата, друзей…

Пушкин мечтал об этом, представляя радость встречи.

«Если увидемся, — обещал он брату, — то-то зацелую, заговорю и зачитаю. Я ведь писал тебе, что кюхельбекерно мне на чужой стороне».

На чужой стороне ему было тошно.

Но в Петербург не пускали. На докладе Нессельроде о просьбе Пушкина царь начертал: «Отказать».

В эти нелёгкие дни Пушкин старался бывать среди тех, кто понимал его.

Много времени проводил с молодыми офицерами-топографами, заходил к молдавскому писателю Константину Стомати, посещал дом Ралли. И работал. Несмотря ни на что, работал. Работал по утрам, а случалось, и ночью.

В ту майскую ночь ему не спалось.

Лёжа с открытыми глазами, закинув руки за голову, он глядел в темноту. Алексеев давно заснул. Он спал, как младенец, — тихо, мерно дыша, изредка посапывая.

За окном, как обычно, в этот час неистово лаяли бродячие собаки. Казалось, с наступлением темноты и исчезновением людей они целиком завладевали городом и справляли свой жуткий собачий шабаш.

Сквозь неистовый лай изредка прорывались хриплые крики ночной стражи:

— Стой! Кто идёт? Кто идёт? Стой!

Пушкин откинул одеяло, сел, затеплил свечу, что стояла у постели. Взял перо и бумагу, написал: «28 мая ночью». Достал тетрадь и начал переписывать:

9 мая 1823 года Пушкин набросал первые строфы романа в стихах «Евгений Онегин».

С ночи 28 мая переписывал и отделывал наброски, работал над «Онегиным» постоянно.

За два дня до этого, 26 мая, Пушкину исполнилось двадцать четыре года.

Инзовым были недовольны в Петербурге. Он, как выяснилось, не оправдал ожиданий, не обладал качествами, нужными для наместничества в пограничной Бессарабии и тем более генерал-губернаторства в обширной, богатой, но неспокойной Новороссии, которой он тоже временно управлял.

По мнению Петербурга, Инзову не хватало дипломатической ловкости, военной жёсткости, энергии, размаха и, конечно, внешнего блеска. Старик был недальновиден, излишне благодушен. Прозевал этерию, майора Раевского, Орлова… Способен лишь на то, чтобы благодетельствовать колонистов. Для должности наместника и генерал-губернатора — увы! — не годен.

Инзову искали замену. И нашли. Генерал-лейтенанта графа Михаила Семёновича Воронцова, бывшего в это время не у дел. Не стар, энергичен, отличных способностей, либерал, но в пределах. Честолюбив. Богат. Из тех Воронцовых, что служили России на важных поприщах.

В конце мая 1823 года Инзову был прислан «высочайший» рескрипт, извещавший об освобождении его от должности наместника.

А Воронцов тем временем, подобрав себе помощников для управления Бессарабией и Новороссией, выехал из Петербурга в Одессу.

В Одессе графа встретили почтительно и торжественно. Город был иллюминован. Под окнами временно отведённой Воронцову квартиры в казённом доме на Дерибасовской улице ждала «большая серенада»: местные музыканты-любители исполняли «прекрасные пьесы на всех инструментах». На следующий день генерал-губернатору представлялись сословия: дворянство (чиновники в парадных мундирах), духовенство, купечество, а также аккредитованные в Одессе иностранные консулы. Затем последовал парадный обед и итальянская опера. А через два дня в Биржевой зале одесское коммерческое общество устроило роскошный бал с «огромной музыкой» на хорах, откуда сыпались в публику тучи печатных листков со стихами в честь Воронцова.

Пушкин всё это видел. Как раз в это время он приехал из Кишинёва и от самого Воронцова узнал, что граф берёт его к себе, под своё начальство и разрешает жить в Одессе.

Это было радостное известие.

Но как удалось вырвать Пушкина из Кишинёва?

И на этот раз помогли друзья. Особенно — давнишний доброжелатель семьи Пушкиных, человек сердечный и влиятельный, Александр Иванович Тургенев. Это он когда-то помог определить двенадцатилетнего сына Сергея Львовича в Царскосельский лицей. А теперь он писал Вяземскому: «О Пушкине вот как было. Зная политику и опасения сильных сего мира, следовательно и Воронцова, я не хотел говорить ему, а сказал Нессельроде в виде сомнения, у кого он должен быть: у Воронцова или Инзова. Граф Нессельроде утвердил первого, а я присоветовал ему сказать о сём Воронцову. Сказано — сделано. Я после и сам два раза говорил Воронцову, истолковал ему Пушкина и что нужно для его спасения. Кажется это пойдёт на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания — всё есть, за талантом дело не станет, лишь бы не захлебнулся. Впрочем, я одного боюсь: тебя послали в Варшаву, оттуда тебя выслали; Батюшкова — в Италию — с ума сошёл; что-то будет с Пушкиным?»

Александр Иванович беспокоился не случайно. Он помог Вяземскому определиться на службу в Варшаву, поэту Батюшкову — в русскую дипломатическую миссию в Неаполь. Но Вяземский в своих письмах (их читала полиция) крайне резко отзывался о российских порядках, и когда он приехал в отпуск в Петербург, ему не разрешили вернуться в Варшаву. Батюшков же в Неаполе заболел душевной болезнью.

«Что-то будет с Пушкиным?»

Впереди у Пушкина был одесский год с его радостями и горестями, упорным трудом и одиночеством, страстной потребностью любить, интригами недругов и новыми гонениями.

Но пока что он был доволен и, проведя почти месяц в Одессе, на несколько дней вернулся в Кишинёв, чтобы распроститься с Иваном Никитичем и друзьями, уложить свои вещи, забрать Никиту и уехать в Одессу уже насовсем.

С Инзовым распрощались тепло и трогательно. Иван Никитич был искренне огорчён.

С Алексеевым и Горчаковым расцеловались по-братски. Добрый Горчаков обнял и Никиту. Он единственный из кишинёвских приятелей Пушкина заметил его дядьку и помянул добрым словом. «С ним был его крепостной лакей — очень верный и преданный малый — Никита», — вспоминал Горчаков позднее.