Сергей Голицын - Солнечная палитра

— А ведь вы словно бы замыслили иную картину? — спросил Тургенев.

Василий Дмитриевич объяснил:

— Да, действительно замыслил, но сейчас пришлось отложить. На пороге третьего года пребывания за границей пенсионеры Академии художеств обязаны прислать в Петербург по законченному полотну. Это, — он показал на мольберт, — и предназначено для этой цели.

Картина «Право господина» им была задумана еще в прошлом году во время путешествия по старинным прирейнским городам, когда он любовался развалинами феодальных замков и ясно представил себе отношения баронов с их вассалами. Ему хотелось рассказать о варварском законе средневековья — «право первой ночи», когда каждый феодал мог взять себе в наложницы крепостную девушку накануне ее замужества.

На его картине «Право господина» был изображен лощеный, равнодушный барон; он вышел со своими собаками из ворот замка и бесцеремонно оглядывает трех девушек-невест; их привел к нему столь же равнодушный старик.

Тургенев подумал про себя: уж очень лица у девушек одинаковые и покорные. Но ему не хотелось разочаровывать Василия Дмитриевича, и он промолчал. Потом взглянул на верхнюю, левую часть полотна, увидел башни замка, высокий каменный дом с острой крышей, похожий на башню, а сзади дома уголок голубых предзакатных далей… И лицо его сразу просветлело.

Он больше не замечал бесстрастных человеческих лиц и любовался стройностью архитектурных очертаний, легкостью едва намеченных светло-коричневых, лиловатых, голубых красок…

Василий Дмитриевич стоял и ждал, что скажет Иван Сергеевич.

— Мне очень понравилось небо, эти вечерние дали и эти здания, — мягко сказал Тургенев.

Василий Дмитриевич объяснил, что старался придерживаться абсолютной исторической точности и в архитектуре зданий, и в костюмах людей. Он пересмотрел немало исторических книг.

— Простите, я не художник, но мне все же кажется, — заметил Тургенев, — что не волновалось ваше сердце, когда вы писали этих девушек, старика и барона.

Он быстро подошел к другой стене, где висела совсем маленькая картина, изображавшая реку в зеленых берегах во время дождя; облака клубились в жемчужно-сером небе, свинцово блестела вода, тускло проступали деревья сквозь туман; верхом на лошади, запряженной в одноколку, сидели крестьянин с девочкой и переправлялись через реку.

— А вот здесь, хоть и весьма-весьма, заметно влияние французов, — продолжал Тургенев, — здесь, чувствуется, вас схватило за живое.

— Что вы, Иван Сергеевич! — воскликнул художник. — Я просто забавлялся в свободное от занятий время. Картина называется «Ливень». Она написана по этюдам, исполненным мною раньше, еще в имении отца в Олонецкой губернии. Это река Оять.

— А мне ваша забава нравится, — сказал Тургенев. — Может быть, потому нравится, — грустно добавил он, — что я хоть на полотне увидел уголок нашей матушки России. И вы, когда писали этот пейзаж, я уверен, тоже вспоминали родное.

Они заговорили о пленэре — новом художественном термине, означавшем живопись света и воздуха, о том, что художники не должны чересчур увлекаться живописными эффектами, а вводить солнечный свет в свои произведения осторожно, в меру, чтобы картина светилась как бы «изнутри». Так работали французы.

Этот мягкий солнечный свет и подметил Тургенев в пейзаже Василия Дмитриевича.

Писатель ушел.

Оставшись один, Поленов остановился в раздумье перед своей картиной «Право господина».

Мамонтов назвал ее «придворным сюжетом», отец насмешливо обронил в письме: «выпуск девиц из института», а сейчас Тургеневу понравился только пейзаж.

Картина не удовлетворяла и самого художника. А как же друзья? Ведь многие хвалили ее, восхищались умелой расстановкой фигур, безупречным, с точки зрения анатомии, изображением людей и собак.

Василий Дмитриевич недолго колебался; по совету Репина он рискнул показать картину жюри выставки парижского Салона.

Из 7500 полотен, представленных в Салон 1874 года, было принято только 1800, в том числе и «Право господина». Но Поленов не решился выслать картину в Петербург в Академию художеств, и она осталась в его парижской мастерской.

В апреле следующего, 1875 года он получил короткое деловое письмо:

«Милостивый государь…» И несколькими строками ниже: «Я согласен приобрести Вашу картину… за назначенную цену тысячу рублей, что сим и Вам имею удовольствие подтвердить. Я весьма рад, что в моей коллекции будет Ваша работа…»

Василий Дмитриевич был очень польщен. И не из-за неожиданной солидной суммы денег: «Право господина» была его первая картина, которая попадала в известную московскую галерею Павла Михайловича Третьякова.

«Варвар ты, варвар, злодей ты, злодей! До сих пор тиранишь себя в одухотелом Париже! Как не стыдно! У нас тут благодать: жары совсем не было ни разу, приятная теплота днем и прохлада вечером… Поспешай сюда, ибо кое-что из красот полей уже сжато, и они стоят скучные. Боюсь, что к твоему приезду все будет убрано с полей и ты не увидишь этой благодати. Море по-прежнему очень синее по случаю голубого неба…»

Василий Дмитриевич только что получил это письмо. Уже третье подряд шлет ему Илья Ефимович, уговаривая бросить Париж и приехать на берег Атлантики.

Конечно, с каждым днем краски природы все больше тускнеют — ведь уже половина июля. Надо бы ехать, ой как надо бы ехать!

Василий Дмитриевич достал предыдущие письма Репина (он всегда аккуратно складывал всю переписку в особую шкатулку) и перечитал их. Репин писал:

«Нет, десяти Италии с Неаполем я не променял бы на этот уголок…» И в другом письме: «Сегодня с Верой пошли по полю, собирали цветы полевые для букета, потом свернули к морю и вышли на гребень скал; опять вид по обеим сторонам божественный, и море зелено-голубое при солнце…»

Репин настойчиво звал Поленова, предлагал остановиться в одном доме с ним.

В нормандское местечко Вёль на берег Атлантики съехалось много русских художников, живших в сезон 1874 года в Париже. Василий Дмитриевич так ясно представил себе: с утра расставляют они свои мольберты и там и сям, пишут в упоении до заката, а вечерами собираются все вместе и спорят в табачном дыму до хрипоты.

Василий Дмитриевич задыхался от пыли в опустевшем на лето Париже. Работалось плохо; он читал научные труды, просматривал старинные иллюстрации, искал материалы для будущей исторической картины на сюжет из религиозных войн католиков с гугенотами и откровенно скучал.

Но ехать в Вёль он не мог никак. Сперва дожидался приезда почтенного дядюшки Федора Васильевича Чижова, чтобы повозить старика по музеям Парижа и показать ему свою мастерскую. А потом пришло письмо от сестер — пишут, что едут в Германию, в Баден-Баден, и спрашивают его, не хочет ли он на недельку оставить Париж и приехать к ним.