Сергей Голицын - Солнечная палитра

Его путешествие началось вдоль Рейна по старогерманским городам. Он жил некоторое время в Мюнхене, затем перебрался в Швейцарию, потом в Италию, по пути в Рим побывал в Венеции, во Флоренции и в ряде других городов. Он повсюду посещал музеи, осматривал картинные галереи, любовался дворцами, старыми улицами, везде рисовал, писал небольшие этюды, часто посылал восторженные, а порой критические письма.

Наибольшее впечатление произвели на него полотна замечательного итальянского художника XVI века Паоло Веронезе; он часами глядел на его светлые, радостные картины, старался постичь его тонкое чувство красок, легкость его кисти, разгадать его свободную и широко развернутую композицию.

Так же как когда-то Александр Иванов, Поленов поселился в Риме.

Вспоминая слова своего учителя Чистякова: «В Риме надо много раз на все смотреть, только тогда поймешь», Василий Дмитриевич снова и снова возвращался в Сикстинскую капеллу к фрескам Микеланджело, изображавшим могучих, мускулистых пророков. Он шел в галерею Дориа специально, чтобы смотреть Веласкеса — портрет папы Иннокентия X, и каждый раз вздрагивал под суровым и гневным взглядом властного старика. Он отправлялся любоваться изящной «Афинской школой» Рафаэля, на которой художник изобразил и себя, и своего учителя Перуджино, и своих юных учеников. Все фигуры на картине казались такими живыми, точно готовы были вот-вот встать и пойти…

Ну, а самому заниматься живописью Василию Дмитриевичу как-то не хотелось, настроение не приходило.

Круг знакомств его ширился. В Риме в ту пору жило много художников; они нередко собирались в чьей-нибудь мастерской, пировали, пили вино, спорили между собой, пели.

Василий Дмитриевич познакомился со своими земляками Мамонтовыми — Саввой Ивановичем и его женой Елизаветой Григорьевной, которые приехали в Рим с тремя маленькими сыновьями посмотреть достопримечательности города, пожить в свое удовольствие, повеселиться, а также поправить здоровье болезненного старшего сына Андрея.

Савва Иванович был всего на три года старше Василия Дмитриевича. Удивительно быстро они сошлись, оба любили музыку, живопись, оба недурно пели: первый — баритоном, второй — басом; наконец, оба были просто очень жизнерадостны и обладали общительными характерами.

Савва Иванович в своей римской квартире собирал вокруг себя молодежь и постоянно что-нибудь выдумывал: то это были вечера с пением, то катание на лошадях. А иногда он словно преображался, становился серьезным, задумчивым, приходил к Поленовым и вел Василия Дмитриевича специально, чтобы показать ему какую-либо особенно понравившуюся картину, и каждый раз поражал его меткостью и глубиной суждений, оригинальным художественным вкусом.

Но серьезным Савва Иванович бывал не так уж часто. Как-то он задумал поставить спектакль. Выбор пал на «Женитьбу» Гоголя. И на целую неделю мамонтовский дом превратился в театрально-портновскую мастерскую. Дети были выпровожены на антресоли, дамы под руководством Елизаветы Григорьевны занялись шитьем костюмов. Савва Иванович вызвался быть режиссером; проходил роли то с одним доморощенным артистом, то с другим, хлопотал, бегал, распоряжался на репетициях.

После «Женитьбы» решили удивить итальянцев карнавальным шествием по улицам Рима. Опять засели за шитье костюмов, принялись разучивать песенки.

Василий Дмитриевич, попав в этот круговорот, так всем этим увлекся, что забыл и думать про живопись.

Он занялся совсем новым для себя делом — изобретал эскизы костюмов, писал декорации, превращался на время в музыканта.

Но не одно веселое времяпрепровождение захватило его. В доме Мамонтовых он познакомился с восемнадцатилетней Марусей Оболенской. Все ему нравилось в ней: и то, что ее звали так просто по-крестьянски — Марусей, и ее живые черные, слегка выпуклые глаза, и матовый цвет лица. Глядя на нее, любуясь ею, Василий Дмитриевич забывал все на свете.

Мать Маруси, Зоя Сергеевна, благосклонно относилась к молодому художнику из столь порядочной семьи; с улыбкой она подзывала его, спрашивала:

— Monsier Basile, что вы сейчас пишете? Как ваши успехи в живописи?

— Подвигаются, — неопределенно отвечал Василий Дмитриевич.

Что он мог еще ответить?

Зоя Сергеевна звала его в гости. Василий Дмитриевич приходил, сидел, краснел, разговаривая с Марусей, и Маруся, отвечая ему, тоже заливалась румянцем.

А порой он просыпался по ночам. Словно таинственный голос будил его: «Опомнись, очнись, ведь ты же художник!»

Что он сделал за целый год? Начал картину из германской средневековой жизни, но она никак не давалась ему, и он ее забросил.

Здесь, в этом же Риме, двадцать лет назад творил другой художник — Александр Иванов. Он отказался от всех удовольствий, жил в тишине одинокой творческой жизнью аскета.

«Неужели и мне, — спрашивал Василий Дмитриевич самого себя, — тоже нужно отрешиться от друзей, отказаться от всех радостей, даже от любви к Марусе?»

Он вспомнил о своем друге Репине, который недавно поселился в Париже, и ему захотелось поделиться с ним своими мыслями.

«Вдруг я попал в такую круговоротную струю, — писал он Репину, — что совершенно завертелся в суете мирской, а о своем собственном аскетическом подвиге и забыл… Теперь уж не знаю, оставаться ли в Риме или удрать. Художник, пока работает, должен быть аскетом, но влюбленным аскетом и влюбленным в свою работу, и ни на что другое свои чувства не тратить…»

А между тем неугомонный Савва Иванович и его жена затеяли новый спектакль. Василий Дмитриевич подумал, махнул на все рукой и согласился опять быть и актером и декоратором…

Однако новая затея неожиданно отпала: заболели корью дети Мамонтовых.

Василий Дмитриевич как-то отправился к Оболенским.

Зоя Сергеевна вышла к нему, вид у нее был очень расстроенный.

— Monsier Basile, Marie больна, подозревают, что она заразилась корью от мальчиков Мамонтовых. Приходите, пожалуйста, через неделю, когда она поправится.

А через неделю ошеломленный Василий Дмитриевич стоял у гроба Маруси. Девушка лежала в белом саване, с белыми лилиями вокруг головы.

Горе поразило его в самое сердце. Он не спал, не ел, никого не хотел видеть.

Узнав о несчастье сына, мать, Мария Алексеевна, написала ему:

«Возьми над собою власть, дорогой мой Вася, и не предавайся безотрадному унынию, когда еще есть столько людей, которых ты горячо любишь и которые тебя так любят…»

Живо откликнулась и любимая сестра Вера. Она готова была оставить мужа и примчаться в Рим утешать брата.

«Если тебе только нужно, чтобы я приехала, если тебя это может развлечь, то я приеду сейчас же…» — писала она.

Зоя Сергеевна отдала Василию Дмитриевичу две маленькие фотографии Маруси — живой и в гробу — и попросила его написать портрет дочери.