Колетт Вивье - Дом на улице Четырех Ветров

— Ничего, все съешь, — сказала Норетта. — И вообще — сейчас же поставь кастрюлю назад, а не то она остынет! Да нет, ну кто так делает, надо сперва убавить газ, а потом…

Тут в кухню вошла мать, и Норетта смолкла на полуслове.

— Скорей садитесь обедать, — сказала мать, — в восемь придут Моско́ — слушать английское радио, а сейчас уже… уже без десяти восемь. Хотя нет, будильник наш спешит… Тише, кажется, стучат!.. Кто бы это мог быть? Поди-ка, Норетта, погляди!

Норетта побежала к двери и тотчас вернулась назад, ведя за собой бледную худенькую девочку в непомерно коротком сером пальто, из-под которого выглядывал розовый фартук.

— Это Сола́нж! — радостно крикнула Норетта.

— Ах вот кто! — сказала мать. — Входи, Соланж, милочка. Ну, говори, что тебе нужно?

— Я пришла спросить, не дадите ли вы мне в долг немного соли, — робко ответила Соланж. — Я думала, что соль у меня еще есть, а вот, понимаете, ничего нет…

— Ну конечно, бери! А что ты будешь солить?

— Макароны.

— И у нас тоже макароны! — вмешался в разговор Фанфан, вынув палец изо рта.

Мать открыла банку с солью.

— Только смотри, соль крупная… А скажи, есть вести от Алена?

Соланж покачала головой, изо всех сил стараясь сдержать слезы.

Она была сирота и жила вдвоем с братом — борцом Сопротивления. Уже две недели он не возвращался домой. Соланж каждый вечер ждала, что он придет.

Мать взглянула на девочку.

— Знаешь что, — сказала она, — неси-ка сюда твои макароны. А супа у нас хватит на всех!

— Нет, что вы, — слабо возразила Соланж, — я вчера тоже у вас обедала и во вторник…

— Но раз мама тебя приглашает! — закричала Норетта, схватив подругу за руку. — Скорей неси свои макароны… Нет, знаешь что, лучше я сама с тобой пойду!

И обе девочки убежали.

Мать поставила на стол еще одну глубокую тарелку и начала разливать суп.

Мишель занял свое место рядом с Фанфаном. Сидя на высокой красной подушке, малыш внимательно следил за разливной ложкой.

— Хочу добавки! — заявил он, как только мать налила ему супа.

— Сначала съешь свою порцию, — ответила мать, — а дальше посмотрим… Только ешь поаккуратней… А вот и наши девочки… Мишель, принеси еще стул, а ты, Соланж, дайка сюда твои макароны: я их сейчас разогрею…

Все расселись за кухонным столиком и молча стали есть суп. Норетта то и дело оборачивалась к подруге и заговорщически улыбалась. Это была рослая темноволосая, довольно полная девочка, с упрямым подбородком и темно-синими глазами. Мишель походил на сестру, но казался более подвижным и нервным. Выражение его лица то и дело менялось: никогда нельзя было знать, о чем он думает. На правой щеке у него красовалась большая царапина, а свитер был продран у локтя.

— Ну вот, ты опять порвал свитер! — воскликнула мать. — Как же это тебя угораздило?

Мишель покосился на свой рукав, точно впервые заметив дыру.

— Как это случилось?.. Погоди… Да, вспомнил… Вот как… Мы играли в десант на большой переменке. Вместо немцев у нас были деревья. Вы бы поглядели, как мы их лупили!.. Бах, бух, трах… Здо́рово!

— Значит, дерево набросилось на тебя и порвало свитер? — насмешливо спросила Норетта.

— Да ну тебя! Просто мы потом играли, будто тонем в море, и этот дылда Бобе́н схватил меня за рукав, чтобы вытащить из воды, ну вот… свитер и порвался… Это же Бобен виноват, а не я!

Мать вздохнула.

— Опять мне придется сидеть допоздна и чинить твой рукав. Если ты, сынок, каждый день будешь играть в десант, от твоего свитера скоро останутся одни лохмотья. А нельзя придумать другую игру?

— Будто ты не знаешь, мама, что мальчишки всегда дерутся! — с важным видом заявила Норетта. — У них одни драки на уме!

— «Одни драки на уме»! — передразнил ее Мишель. — Ну, а вы-то во что играете?

Проглотив макаронину, Норетта степенно ответила:

— Сегодня утром мы играли в воздушную тревогу. Нам так весело было, правда, Соланж?

— Ой, да, очень! — воскликнула Соланж, и ее худенькое личико осветилось улыбкой. — Мы отнесли всех наших детей в убежище: моих — десять и Нореттиных — восемь!

— А кто у вас был за детей? — спросил Мишель.

— Камушки…

— Вот те на! — захохотал Мишель. — Подумать только: камушки! Ка-муш-ки!

Он так хохотал, что, поперхнувшись, закашлялся и уткнулся носом в салфетку.

— Подумаешь, какой умник: сам-то с деревьями воевал! — крикнула ему Норетта. — Вот и хорошо, что ты подавился! Так тебе и надо! Так и надо!

Она подтолкнула локтем Соланж, и та одобрительно улыбнулась. Один Фанфан невозмутимо следил за этой сценой.

— Да бросьте вы, глупыши, — проговорила мать. — Поторапливайтесь!.. Ну вот, что я вам говорила: уже стучат! Это Моско!

Ежась от холода, вошли супруги Моско и с ними их сын Жорж, одноклассник Мишеля, кудрявый мальчик с открытым лицом.

— Привет! — крикнул ему Мишель. — Видишь, мы еще не кончили ужинать! Может, доешь мои макароны, Жорж? Терпеть не могу макароны!

— Уступи свое место мадам Моско и не болтай вздора, — сказала ему мать. — А ты, Норетта, помоги мне убрать со стола.

Поднялась суматоха, которой воспользовался Фанфан, чтобы проглотить все макароны, оставленные братом. Затем, сытый и довольный, он принялся вылизывать тарелку.

— Сейчас же перестань, грязнуля ты этакий! — воскликнула мать. — А тебе, Соланж, спасибо за помощь! Поставь, детка, тарелки в раковину: я их сейчас сполосну. Садитесь, мадам Моско, пожалуйста, садитесь.

Маленькая мадам Моско устало опустилась на стул.

— Как у вас хорошо! — сказала она. — А на лестнице так холодно, впору простудиться насмерть. Какая ужасная зима!

— Да, — вдруг помрачнев, отозвалась мать, — представляю, как они там мерзнут, в лагерях для военнопленных… Муж, правда, в письмах никогда не жалуется, но разве им позволят написать правду…

— Говорят, там ужасно, — проговорил Моско, высокий худощавый мужчина, — лагеря-то в самой Германии…

Он вдруг умолк, встретив предостерегающий взгляд жены.

— Не слушайте его, дорогая, — торопливо проговорила мадам Моско, — он все видит в черном свете. Когда-нибудь эта война все же кончится, не может она вечно продолжаться!

Она бодрилась, но с волнением ждала ответа. Супруги Моско были евреи, выходцы из Польши. Полная их фамилия была Московиц. До войны они жили в Лионе, но уехали оттуда в июле 1942 года, когда в городе начались массовые аресты евреев. Переменив фамилию, они поселились в доме номер 24 по улице Четырех Ветров, на четвертом этаже, в квартире, которую уступил им друг, уехавший в Ора́нж. Они вздрагивали при каждом звонке. Эвелина Селье молча глядела на них. Вот кому еще хуже, чем ей самой: ведь супруги Моско с утра и до ночи в страхе! Собрав все свое мужество, она уверенно сказала: