Игорь Минутко - Костры на площадях

Все утро он напряженно ждал. Но бой не начинался, только иногда лениво постреливали пулеметы — отчетливо, ясно с нашей стороны, приглушенно и зло со стороны белых.

Совсем разочаровавшись, уже после обеда Федя сидел в сарае с Мишкой-печатником и мысленно сочинял Любке письмо. Оно получалось скучным: «Воевать в общем-то совсем неинтересно. Может быть, я скоро приеду домой вместе с Мишкой. Мы его отобрали у цыгана, он…»

Сарай вздрогнул от тяжелого залпа, эхо могуче раскатилось над землей. Федя вылетел во двор с такой скоростью, будто им выстрельнули, и помчался через огород к плетню…

Он увидел, что у околицы деревни, в которой были белые, рвутся снаряды — вырастают земляные фонтаны то здесь, то там. Вот один снаряд разорвался в деревне, и сразу же загорелась соломенная крыша у избы, а потом и вся изба занялась ярким факелом. Гул разрывов был неровный, и в промежутках было слышно, как бьют пулеметы. Теперь, всмотревшись, Федя видел линию вражеских окопов у самого края деревни; все ближе и ближе надвигались разрывы на эти окопы и вот накрыли их…

Да, все это видел Федя: и окопы белых, которые переворачивали взрывы, и горящую избу, и линию наших окопов, где сейчас все замерло, — он видел бой. Но, странное дело, все это казалось не настоящим, игрушечным, наверно, потому, что все виделось издалека, уменьшенным. Феде не было страшно, а только до замирания сердца интересно.

Внезапно умолкла батарея, какой-то миг поле сражения сковала тишина, и вдруг Федя услышал громкое, ревущее:

— …ра-ра! а-а-а!..

И, захлебываясь, яростно зататакали пулеметы с той стороны. Федя увидел, как из наших окопов волной выкатились маленькие черные фигурки и побежали по белому полю, и, удаляясь, летело над ними:

— …а-а-а-а!..

«Так ведь это же наши в атаку пошли! — блеснуло в Федином сознании. — Это они «ура» кричат».

Взглянув на поле, он увидел на нем несколько лежащих темных фигурок. Он не заметил, как они упали. «Убили…» И уже бой не казался Феде игрушечным. «А вдруг там отец…» И от этой мысли у Феди запрыгал подбородок. Он не видел, как темные фигурки добежали до вражеских окопов, он даже не услышал взрывов нескольких гранат и сухую винтовочную перестрелку, он пропустил то мгновение, когда тишина упала на округу… Федя все смотрел и смотрел на тех, маленьких, недвижимых, лежащих на белом поле. «Их убили…» — И все цепенело в Феде.

— Федо-ор! — кричал отец Парфений. — Дмитрий Иваныч приказал ехать!

«Дмитрий Иваныч… Значит, жив!»

Федя стряхнул с себя оцепенение и сразу услыхал за спиной ржание лошадей, крики; и все там, в деревне, было возбуждено, шумело и двигалось.

Отец Парфений уже запряг Гнедка в свою походную кухню и Мишку-печатника привязал сзади.

— Поехали! Выбили наши офицериков-то!

Опять тот же обоз двинулся прямо через поле в освобожденную деревню. На поле уже не лежали темные фигурки, Федя забыл о них, ему передалось общее возбуждение, и уже война и этот бой не казались чем-то страшным.

При въезде в деревню Федя вдруг увидел островок окровавленного снега, яркий, темно-алый островок… Никто не обращал на него внимания — быстро ехали мимо подводы, люди весело перекликались, а Федя все смотрел туда, где остался этот красный снег.

«Кровь, человеческая кровь… Кого-то ранили. Или, может быть, убили. Убили…» Федя содрогнулся от этой страшной мысли — он вдруг понял ужас происходящего: люди убивают друг друга…

— Типографские! С медведем!

— Сюда давай!

— Для вас хата приготовлена.

Гаврилин приказал.

— Не ранен он? — сорвавшимся голосом спросил Федя у красноармейца с белой культяпкой вместо правой руки.

— Целехонек! Ну и командир у вас! Отчаянный!

Федя хотел что-то еще спросить об отце, но слова застряли в горле — мимо санитары в забрызганных кровью халатах несли носилки. На них лежал Яша Тюрин. Федя спрыгнул с телеги и, чувствуя, как мелко начинают дрожать колени, пошел рядом. Лицо Яши было мертвенно-бледно, в крупных каплях пота, черные густые волосы прилипли ко лбу. На Федю смотрели огромные глаза, до краев заполненные болью.

— Яша… Яша… — говорил Федя, но тот не узнавал его: глаза были неподвижны, устремлены в небо. — Он… Он жив? — прошептал Федя.

— Дышит. — Один санитар сурово посмотрел на Федю. — Да уж лучше бы не дышал. Все едино — конец ему. Только мается понапрасну.

— Почему?

— В живот ему угодило. А ты иди, парень, нечего тебе под ногами путаться.

— …На площадь. Товарищи, на площадь!

— На площадь!..

И по тому, как бежали люди, по их лицам, по тонкому женскому воплю, который где-то впереди перекрывал все шумы и голоса, Федя почувствовал страшную, неотвратимую беду. И он бежал, обгоняя других, слыша, как громко, на весь мир, бьется его сердце…

Деревенская площадь с утоптанным грязным снегом; притихшая, напряженная толпа: женщины, старики, красноармейцы, ребятишки, странные смирные ребятишки… Федя проталкивается вперед, и его легко пропускают. Он пролез через толпу и остановился, будто его ударили в грудь. Он видит: виселица, трое на ней, в нижнем белье. Босые ноги. Федя с усилием поднимает глаза…

Уже через много лет, когда он вспоминал тот день, перевернувший его душу, ту площадь и троих повешенных, одно рисовалось ему, только одно, но так ярко, будто оно освещено прожектором. Этим одним был повешенный, совсем молодой парень. Федор на всю жизнь запомнил его посиневшее, замершее в изумлении лицо с широким веснушчатым носом, с глазами, вылезшими из орбит, с неестественно длинным лиловым языком, отвалившимся набок. Навсегда этот страшный образ останется в Федином сознании как символ человеческой жестокости и того страшного зла, от которого призван на вечные времена очистить землю рабочий класс.

Федя смотрит на этого парня и не может оторвать взгляда и не видит больше ничего…

Рядом с виселицей стоит на телеге высокий заросший мужчина. В мертвящей тишине гремит его голос:

— Смотрите, люди! Не отворачивайтесь! Запомните!.. Запомните, что деникинцы делали с нами!.. — И подавился он, большой и сильный, слезами. — Вот они, наши браты висят… За что? У Ванюшки Хазина офицеры книжку Ленина нашли…

Пронзает тишину нечеловеческий крик:

— Ваня-а!.. Ванечка-а мо-ой! Сыноче-ек!..

И толпу расшибает надвое женщина с безумными глазами, бросается к тому парню с широким веснушчатым носом, еле успевают ее перехватить два красноармейца.

— Сыно-оче-ек!..

И взрывается окружившая виселицу толпа воплями, стонами, плачем, причитаниями…

Федя не помнит, как вырвался из толпы, не помнит, как бежал куда-то… И вот он в пустом сарае на ворохе сена, он содрогается от рыданий, но слез нет, глаза сухие…