Игорь Минутко - Костры на площадях

— Кто? — с ужасом спросил Федя.

— Белые, — сказал мальчик. — И офицер тот, и солдаты, все трое, как есть. Я их вешаю, а они оживают. Пойдем, я тебе покажу.

И мальчик скрылся в двери. Из глубины дома слышались его медленные слова:

— Идем же! Идем!

И Федя, как загипнотизированный, пошел за ним. Они попали в большую светлую комнату. Она была пуста; битое стекло на полу, грязные клочья книг. В окна влетал ветер, занося снежную пыль, шурша книгами. Комната была в обоях, голубых, с бледными цветами; в некоторых местах обои обгорели, и было горько смотреть на их черные края.

— Тут у нас гостиная была, — сказал мальчик, строго, даже требовательно посмотрев на Федю. — Вот мамино кресло. А здесь папа сидел, — и он осторожно гладил руками какие-то невидимые предметы. — Ты слышишь, как они поют? — спросил он вдруг, и лицо его стало добрым и ласковым.

— Кто? — Федя не услыхал своего голоса.

— Ангелы, Они маму к себе взяли. Они берут все невинные души. И вот поют от радости. Слышишь? Слышишь?

— Нет…

— А меня они не возьмут. Ни в жизнь. И не надо. Не надо! — закричал мальчик высоким тонким голосом.

— Они тебя тоже возьмут, — сказал Федя, чтобы успокоить мальчика.

— Не возьмут!

— Но почему?

— Я вешаю! Я их убиваю. Ангелы не берут к себе тех, кто убивает. Но все равно я их буду вешать, вешать!..

— Кого? — спросил Федя, весь сжавшись от страха.

— Идем! Я покажу тебе! — возбужденно сказал мальчик и, схватив Федю жаркой рукой, увлек его в следующую комнату.

Комната была поменьше первой. Стоял тут разоренный диван с вылезшими пружинами. И в углу висели ходики и шли, и было странно и жутко слушать их спокойный голос («так-так, так-так, так-так…») в этой пустой комнате с хламом на полу, с выбитыми окнами, со следами погрома.

— Видишь, вон они висят, — сказал мальчик. — Только ты не верь им, они все живые.

И Федя увидел… К углу подоконника и краю дивана была прибита узкая перекладина, и на ней висели четыре выструганные чурбака, отдаленно похожие на человеческие фигурки. Одна фигурка была побольше других, и на ее плечах были свежие срезы.

— Видишь, видишь, — возбужденно, быстро говорил мальчик, — он хоть и повешенный, а улыбается.

— Кто?..

— Офицер белый. — И он показал на самый большой чурбак. — И солдаты улыбаются. Видишь? — Мальчик подошел вплотную к перекладине и закричал, закричал: — Чего улыбаетесь, мерзавцы! Кровопийцы! Кровопийцы! Кровопийцы! — Он повернулся к Феде, и глаза его лихорадочно блестели, пот выступил на лбу. — Давай их сызнову повесим! — сказал он радостно. — Чтоб знали, чтобы помучились.

— Я не буду… — прошептал Федя и попятился к двери. — Я не буду вешать… — Весь он трясся мелкой дрожью.

— Боишься! Боишься, да? — и раскатисто захохотал мальчик. — А они не боялись! Не боялись!.. — Вдруг его лицо исказила судорога, слезы хлынули из глаз и закричал он пронзительно, страшно: — Мама! Мамочка моя!.. Где же ты, мамочка?..

В это время послышались шаги, и в комнату вошла женщина в пуховом платке, со скорбным лицом.

Мальчик перестал кричать, забился в угол и смотрел на женщину испуганно и просяще.

— Кеша, — мягко, осторожно сказала женщина, — я же тебе не разрешила ходить сюда. Но зачем ты опять пришел, Кеша?

— Я больше не буду! Тетя Маня, я больше не буду! — И мальчик стремительно выскочил из комнаты и кричал уже где-то на улице: «Не буду! Не буду! Не буду!..»

Женщина вынула из петель чурбаки, выкинула их в окно, покачала головой.

— Вот беда-то, — вздохнула она.

— Что с ним? — спросил Федя.

— И сказать страшно. — Женщина сурово посмотрела на Федю. — В этом доме учителя нашей приходской школы жили. Иван Герасимович и Лидия Захаровна. А Кеша — их сынок. Золотые люди были, все для народу старались. А Иван Герасимович в партии большевиков состоял. Это мы уж потом узнали… — Женщина помолчала. — Ну, пришли деникинцы. Кто им сказал, что Иван Герасимович большевик, не знаю. Только проведали. Ворвались в дом. Что тут происходило, — только представить можно. Потом выволокли их из дому, избитых, растерзанных, в крови. И на площадь. А там уже виселица… И Кешу офицер насильно привел: «Смотри, — говорит, — большевистский выкормыш, урок тебе на будущее». А Кешка-то, ровно ватный, ровно косточек у него нету… — По щекам женщины поползли слезы. — Только глазенки распахнул и глядит. А в них одно недоумение. И повесили у него на глазах отца и мать. Изверги проклятые. Он только закричал отчаянно, по-звериному, и увидала я тогда: что-то в глазах его вспыхнуло огнем и погасло. С тех пор у Кешеньки рассудок помутился. Так он тихий, все понимает. Только вот сюда, в свой дом убегает. И игру придумал: будто офицера того вешает и солдат… А какой мальчик был! Ласковый, добрый, все книжки читал. — Женщина вытерла слезы. — И когда ж люди перестанут убивать друг дружку? Когда же мир в них поселится?

Вслед за женщиной вышел Федя на мертвую улицу.

Было тихо, безветренно, редкий снег кружился, кружился в воздухе.

Феде нужно было о многом подумать.

И он пошел к лесу, который начинался прямо за последними сгоревшими домами.

Лес… Давно лес вошел в Федину жизнь. Сейчас он шагал среди молчаливых берез с продолговатыми сережками. Вот интересно! Зимой — и какие-то сережки. Раньше он их вроде не замечал. Он шагал среди берез, проваливаясь в еще не высокий снег и почему-то вспоминал себя, совсем маленького, в другом, осеннем лесу.

Тогда мама взяла его в Щегловскую засеку, по грибы. И было в лесу мокро, свежо, холодная трава стегала по босым ногам. Деревья были совсем еще зеленые, только кое-где пробивались желтые листья. Федя помнит: он нашел прогалину с густым теплым мхом и лег на него и смотрел в небо. Небо было в тучах, низкое и неприветливое, и кроны деревьев шумели над Федей. Казалось, что ветки деревьев спускаются с неба и колышутся, колышутся… Маленький Федя смотрел на небо и на деревья и о чем-то думал, очень хорошем и манящем, от чего замирало сердце. Сейчас Федя не мог вспомнить, о чем именно он думал. Он только вспомнил, что очень хорошо было ему тогда, так хорошо, что не хотелось вставать с теплого мха, а так бы все лежать, и пусть всегда будет над тобой тихое небо, и всегда деревья пусть шумят…

С тех пор всегда Феде было хорошо в лесу — в зимнем, в летнем, в весеннем, когда робко, но неуклонно начинается жизнь.

Но сейчас тревога заполняла Федино сердце.

Тревога, тревога, тревога.

И смятение.

И зимний лес не успокаивал его.

Федя увидел ворох хвороста, занесенного снегом, подошел к нему, расчистил себе место и сел на гладкие ветки ольхи с сухими промерзшими листьями.