Лариса Исарова - Война с аксиомой 

— Нам не о чем разговаривать.

Он разом отсек все, что его связывало со мной, даже драмкружок: больше он не пришел ни на одну репетицию.

А я пошла на подлоги. Я вывела ему и в третьей и в четвертой четверти тройки, без ответов, не получая сочинений. И ждала, отчаянно ждала реакции либо с его стороны, либо со стороны класса.

Но ребята оставались в роли наблюдателей. А он все принимал небрежно, как должное. И продолжал меня не замечать.

Только на экзаменах он вдруг отличился. Ассистентом в нашем классе была сама Мария Семеновна. Он великолепно отвечал и по литературе и по русскому языку, и Мария Семеновна даже выразила удивление, что такой способный парень у меня, кроме троек, ничего не получал. Да и сочинение он написал прилично, почти грамотно. Это меня больше всего поразило. Очевидно, все это время он занимался самостоятельно из упрямства, из самолюбия, чтобы «утереть мне нос», доказать свою независимость.

И когда я объявила своему классу результаты экзаменов, Шафаренко откровенно и торжествующе улыбнулся.

Потом он забрал документы из школы, и я узнала от ребят, что он пошел работать на какой-то завод.

История с Шафаренко долго жгла меня, как незаживающая рана. Ведь во всем я сама была виновата. Я вызвала его доверие. Я его избаловала. И я же его оскорбила, глупо, бессмысленно, поддавшись дурному настроению, обывательскому шепотку.

Эта история имела продолжение. Через несколько лет однажды вечером раздался телефонный звонок. Я сняла трубку.

— Здрасте! Это я. Может, помните? Шафаренко Костя.

Я вздрогнула. Вдруг поплыли перед глазами сцены самых тяжелых месяцев моей работы в школе.

— Что же вы молчите? Я приехать хочу, попрощаться… Или нельзя?

— Ну приезжай, — сказала я холодно.

Он явился через час с огромным букетом красных пионов. Положил их на стол, вынув из газеты. А потом почему-то прикрыл их сверху этой же газетой…

Он не изменился, не вырос, не стал взрослее. Но прозрачные глаза смотрели тверже, спокойнее. И одет он был современно.

Я изумлялась себе. Столько принес он мне боли, разочарования, горечи, а сейчас все точно перегорело.

— Я, понимаете, на целину еду… В общем, решил навестить, проститься…

Странно было видеть, как всегда нагловатый Шафаренко не находил слов. А я молчала, у меня точно комок застрял в горле. Ведь он так меня ненавидел, так унижал, так беспощадно мучил, этот рыжий парень!..

— В общем, надумал я извиниться…

— Не поздно ли?

Он усмехнулся по-взрослому. Теперь я заметила, что внешне он все-таки изменился. Раньше на все замечания он только презрительно кривил губы. И вдруг я поймала себя на мысли, что чем-то неуловимо Костя похож на меня в юности. Я вспомнила Анну Ивановну, наше столкновение, мою неровность… Такое же было самолюбие, страстная благодарность за малейшее внимание и страстная ненависть за обиду — ненависть, непропорциональная обиде…

— Прищемили вы меня тогда здорово. Если бы не мать — натворил бы бед. Я ведь к вам как к самому важному для меня человеку относился… А мне вы точно в душу плюнули… — Он перевел дыхание. Его стесняло мое молчание, но все-таки он договорил все, что решил сказать. Решил заранее, давно.

— Я вам за что благодарен? Что счеты потом не захотели сводить, не утопили. Хотя могли. И очень просто. Я же сам на исключение лез…

Он оторвал кусок от газеты и стал скручивать его в трубку, старательно и сосредоточенно.

— Это до меня потом дошло. На заводе. Когда увидел, что на одном характере и самолюбии далеко не уеду.

— Ты хоть потом учился? — спросила я.

Отчуждение проходило, я снова видела самого любимого из моих учеников, человека оригинального, самобытного.

— Десятилетку вечернюю закончил…

Он, скромно торжествуя, чуть-чуть, в меру для взрослого человека, протянул мне аттестат.

— Вот. Раньше не хотел приходить…

Аттестат был приличный, почти без троек.

И тут мы оба вдруг улыбнулись. И он добавил скороговоркой, чтобы разом все доложить:

— Сейчас на целину, по комсомольской путевке. Потом армия, если возьмут, — и несколько раз сжал пальцы правой, поврежденной руки. — А потом в Москву. Поеду учиться на режиссера. Вы не думайте, эту идею я не бросил. Я почти каждый месяц в театр хожу.

Он секунду заколебался, потом вытащил из пиджака тонкую тетрадь, скатанную в трубку.

— И все записываю. Что мне нравится, а что я бы иначе сделал.

Я хотела взять тетрадку, но он попросил:

— Нет, потом. Без меня. Я вам оставлю! Для вас же писалось.

От чая он отказался и вдруг заспешил, точно, выложив все свои новости, почувствовал, как кончается запас его решимости.

А у меня после его ухода весь вечер не проходило какое-то праздничное настроение…

Сблизилась я со Светланой Сергеевной — классным руководителем параллельного девятого — летом в колхозе. Мы пропалывали кукурузу. Работали вместе с учениками. А вечером надо было чистить картошку. Ею нас снабжали вволю, как и молоком.

Давали нам очень мелкую старую картошку. Две дежурные девочки начистить ее на пятьдесят человек не могли. И вот после ужина все собирались на бревнах около нашего «спального» амбара. В центре — дежурные завтрашнего дня. Перед ними несколько ведер картошки и корыто с водой.

Вокруг усаживались по-турецки ножевики — те, кому достались ножи. Ножей было пятнадцать, и распределял их «кухонный мужик» — третий дежурный, обязанный носить воду, рубить хворост и ворочать казаны.

За ножевиками вольготно лежали сменщики.

Вечер начинался с песен. Они чередовались с воспоминаниями о самых «приятных» классных происшествиях: списываниях, подсказках и других хитростях.

— Ну что вам стоило на экзамене, Марина Владимировна, не заметить шпаргалку! Что вам, жалко было, чтоб я хорошо написал? — заявлял Дробот, собирая в бантик розовые губки.

— На каждом сочинении я надеялся: год кончается, должна же Марина Владимировна человеком стать. Будет за столом сидеть, книжки читать, как в других школах, — вздыхал Рыбкин.

Ребята никогда не вспоминали уроков географии Светланы Сергеевны. Но все равно она считала такие разговоры подрывом педагогического авторитета. И по ночам мы с ней шепотом спорили.

Я восхищалась ее деловитостью, практичностью, собранностью — качествами, которых мне так не хватало. Иногда к ней хотелось прислониться, как к крепкой, прочной скале. Казалось, вот-вот — и мы подружимся. А иногда меня оскорбляла ее начальственная манера, безапелляционный тон, преклонение перед официальными авторитетами; я злилась, скулила и жалела, что поехала в колхоз не с Татьяной Николаевной.