Лариса Исарова - Война с аксиомой 

Однажды, когда он заболел, я навестила его. Они с матерью снимали комнату в частном доме, и меня удивило, как уверенно держался он и с ней, очень молоденькой смешливой женщиной. Я узнала, что учиться плохо он стал всего в последний год, когда поссорился с учителями. Конфликт возник из-за его заявления Марии Семеновне. Он вдруг письменно попросил спрашивать его раз в четверть по всем предметам. В остальное же время он «самостоятельно будет повышать свой культурный уровень».

Мария Семеновна со смехом рассказала об этой «наглости» на педсовете. И многие учителя стали его подразнивать.

Костя возмутился и перестал вообще заниматься, чтобы снизить «им» процент успеваемости. Костя Шафаренко довольно своеобразно объяснил мне, почему его все в классе слушают.

— Во-первых, я толковые вещи требую — любому из них от этого же польза. А потом они знают: что обещаю — сделаю!

Конечно, я слишком многое ему передоверила. Он иногда самостоятельно проводил репетиции. Я поручала ему посещать наших больных, разрешала без справки от врача пропускать занятия — я была уверена, что меня он не обманет…

Единственное, что омрачало мое восхищение Шафаренко, были его ошибки по русскому языку. Писал он на твердую и уверенную двойку. Никакие дополнительные занятия не помогали. И я стала натягивать ему тройки, особенно в сочинениях, считая пять-шесть ошибок за одну, доказывая себе, что эти ошибки — на одно правило.

Однажды я пришла в класс сильно расстроенная. Элеонора Эдуардовна намекнула мне, что ходят слухи, будто Шафаренко ко мне неравнодушен. Потому и лезет вон из кожи.

Шафаренко опоздал на урок и вошел без стука.

— Может быть, ты попросишь разрешения войти? — сказала я зло.

— Что за бюрократия?!

Он с независимым видом прошел на свое место.

— Почему ты опоздал?

— Задержался.

— Начальство не опаздывает, а задерживается!.. — съязвил кто-то из ребят.

Я еле сдерживалась, пока, собирая сочинения, не услышала от Шафаренко небрежно брошенную фразу:

— Не успел еще написать!

Он сел за парту свободно-небрежно, точно студент, и вместо учебника раскрыл «Кюхлю» Тынянова.

— Почему же другие успели? — спросила я.

— Не знаю. — Он даже не встал. — Я был занят!

— Может быть, ты соизволишь встать? — спросила я. — Чем занят, если не секрет?

— Делами.

— Ах вот как! У тебя дела… — выговорила я последнее слово довольно пренебрежительно. — Прямо министр! Но я все-таки поставлю тебе двойку, как рядовому школьнику…

Напряженная тишина заполнила класс. Шафаренко встал, пристально в упор посмотрел на меня прозрачными глазами.

— А почему вы обращаетесь ко мне на «ты»?

И тут я окончательно сорвалась. Я не поняла его напряженного взгляда, не заметила вздрагивавших губ, я вся еще была во власти услышанного от Элеоноры Эдуардовны.

— Мне не нравится ваш развязный тон, Шафаренко! Вы, очевидно, воображали себя любимчиком…

— А если и так?..

Он владел собой пока лучше, чем я. Иронизировал, не повышая голоса. И я не знала, чем его уколоть, задеть, лишить невозмутимости.

— Наполеончики никогда не вызывали у меня восхищения, тем более малограмотные…

Лицо его пошло пятнами, глаза расширились и забегали.

— А чихал я на вас! — сказал он звенящим голосом, открыл Тынянова и углубился в него с таким видом, точно разом выключил меня из сферы своего внимания.

— Может быть, если вас не затруднит, Шафаренко, вы удалитесь за дверь? Мы ведь вас будем отвлекать, — сказала я, дрожа от негодования.

— С удовольствием! Лишь бы вас не видеть…

Он неторопливо сложил портфель, встал. Он не спешил, не замедлял шагов, он двигался по классу во время урока так, словно учителем был он, а не я.

Я сжала кулаки, чтобы не взорваться глупыми и резкими словами, и, когда он исчез, шумно перевела дыхание.

Класс молчал. Никто не возмутился этой сценой. Класс молчал, точно Шафаренко был посторонним. Не сочувствовал, не защищал его. И от этого мне стало еще тяжелее: значит, я не только избаловала Шафаренко, но и пропустила момент, когда между ним и классом началось отчуждение.

Я вызвала отвечать Рыбкина, но почти не слушала его замедленную невнятную речь… Я вдруг вспомнила, что сама договорилась недавно в одном театре, чтобы Шафаренко разрешили поработать в театральной библиотеке. Он искал новую пьесу для нашего драматического кружка и поэтому предупредил, что на три дня позже сдаст сочинение…

Класс молчал, а мне хотелось взрыва, откровенного человеческого негодования, обиды, гнева, потока слов. Но ребята сидели чинно, спокойно. Бесстрастные…

С этого дня мой любимый класс превратился для меня в ловушку, в место пыток. Шафаренко утонченно и беспощадно начал издеваться надо мной. Нет, он не буянил. Он просто вел себя так, точно меня в классе не существовало. Он приходил когда хотел, даже через десять минут после звонка. Уходил до звонка и во время моих объяснений расхаживал так свободно, точно находился на бульваре. И на все мои замечания, окрики не реагировал. Когда я вызывала его, он поднимался, смотрел сквозь меня прозрачными глазами, усмехался. И мне начинало казаться, что он может и засвистеть и запеть, лишь бы унизить меня.

Почему же я не обратилась к Марии Семеновне за помощью, за советом? В тот первый год я частенько бегала к ней с различными идеями. Даже на квартиру, благо жила она при школе.

Мне очень нравилась ее комната, похожая по простоте на деревенскую горницу. На стенах висели связки лука, чеснока, вышитые рушники. Хоть Мария Семеновна была одинока, но поддерживала связь с деревенскими земляками. В их глазах она была всемогуща. И у нее постоянно гостили какие-то старухи, которым она помогала оформлять пенсии; ребята, решившие поступать в институт.

Все гостинцы она передавала или в школьный буфет, или на наши ученические вечера: бочонки с солеными огурцами, помидорами, яблоками, поросят, даже наливку. И мы очень весело встречали в школе и Новый год и 8 Марта.

Еще она обожала всех лечить, но не лекарствами (их она не признавала), а травами. И даже один месяц отчаянно мучала меня, заставляя глотать какой-то горький настой от кашля. И все же свои переживания с Шафаренко я скрыла от нее. Она не признавала полутонов в воспитании, презирала эмоции. И любимым ее изречением было: «Нас так пански не воспитывали, а ничего, вышли в люди…»

Поэтому я и оберегала от нее Шафаренко. Он бы только обрадовался любой несправедливости, которая могла оправдать теперь его озлобленность и презрение к окружающим.

Очень я хотела восстановить с ним нормальные отношения. Но это оказалось невозможным. Когда я попросила его однажды остаться после уроков, он вежливо ответил: