Олег Шатков - Ни-чё себе!

— Что же ты?

— Я сейчас! Узнаю!

Ромка разворачивается и мчится в коридор. За ним — Ярошка. С лестничной площадки доносится быстро удаляющийся вниз галдеж.

Из кухни выходит Наташа.

— Что за шум? — спрашивает она, и тут же по лицу ее пробегает брезгливая гримаса. — Мерзость. Выброси сейчас же. А платок-то, платок! Только утром чистый выдала. Опять стирать.

Я только сейчас замечаю, что грязная тряпица — не что иное, как Ромкин платок, и абсолютно согласен с Наташей, что «Опять стирать». Но не выбрасывать же гусеницу. Я о такой всю жизнь мечтал.

Слышу снова шум и крики.

— Я! Я скажу! Я первый нашел!

— Нет я! Я узнал…

Первым влетает старший, более быстрый Ярошка и с порога выпаливает:

— На сирени!

Ромка входит следом, губы кривятся, молчит. Будто не слышу Ярошку, спрашиваю:

— Ну что, узнал?

Ромка кивает.

— Где?

— Под сиренью нашли, в палисаднике, — хмуро говорит он.

— В доме напротив, — добавляет Ярошка.

— Значит, сирень? — уточняю я.

— Сирень, сирень! Да что тут думать, — торопится старший.

— А может, не сирень, — возражает Ромка.

— Да сирень, не слушай его.

— А под сиренью картошка растет.

— Да что, гусеница — свинья, чтобы картошку есть.

— А может, и ест!

— А вот и не ест!

— А вот и ест!

Я обрываю их перепалку:

— Тащите и сирень, и ботву. Да не забудьте…

Последние слова мои уходят в пустоту — братья громыхают далеко на лестнице.

Кладу гусеницу в картонную коробку. Под садок приспосабливаю специально заготовленную большую банку, на дно которой ставлю другую с водой. Готов садок. Все сооружение устанавливаю на кухонный подоконник рядом с горшком пышно разросшейся герани. Место хорошее: банка никому не мешает, и наблюдать за гусеницей удобно.

Тонкий дребезжащий голосок отвлекает меня от моих забот. Выглядываю в окно. У подъезда противоположного дома ругается старушка и грозит кулачком в сторону нашего дома.

— Во!

Я оглядываюсь. Позади стоят запыхавшиеся братья. У Ярошки — охапка веток сирени, у Ромки — беремя картофельной ботвы. С тонких корешков свисают завязавшиеся клубеньки.

— Это что такое?

— Сирень, — Ярошка протягивает мне ветки.

— Картошка, — Ромка подправляет свисающие стебли.

— Сирень-картошка! Ваша работа? — показываю я в окно.

Ребята смотрят в пол, переминаются. Я подбираю подходящие для случая слова, но меня отвлекает Ромка.

— Пап, гляди, гусеница-то…

Гусеница уже освоилась, выбралась из коробки и пыталась ползти по оконному стеклу. Напускаю в голос побольше строгости:

— Сходите, извинитесь перед бабушкой, и сегодня же. Ставьте ветки.

— Ладно, — ребята с облегчением кидаются к банке, пытаясь пристроить в нее всю добычу. Вмешиваюсь я, отбираю несколько веток и стеблей, затем беру листок бумаги, подвожу под гусеницу (брать такое чудище руками жутковато). Она скатывается в листок тугим тяжелым кольцом. Бумажку кладу в садок на листья.

— Ма, гляди, — показывает Ярошка на банку вошедшей Наташе.

— Я нашел, — уточняет Ромка.

— Да уж знаю. Вы бы хоть ее на кухню не тащили, — обреченно вздыхает жена, но садится рядом на стул, и мы вместе наблюдаем за событиями в банке.

— Ест! Ест! — радостно вопит Ромка. — Я же говорил — картошка.

— Да тише ты. Напугаешь, — Яроша зачарованно смотрит в банку. — И вовсе это не картошка.

Мы приглядываемся: действительно не картофельный листок, но и не сиреневый.

— Откуда здесь этот листок, Яроша?

Яроша молчит, смотрит в банку.

— Ярошка, лист откуда? — толкает его Ромка.

— Да я по пути прихватил с каких-то кустов.

Переглядываемся с Ромкой. Он кивает в сторону Ярошки, сжимает кулачок и подымает вверх большой палец — молодец.

— Вы бы так ели, — говорит Наташа. — Хватит «кино» смотреть, садитесь за стол. Обедать пора.

Садимся тут же на кухне обедать. Но ребята едва шевелят ложками, косятся на банку.

— Ох, наказание! Принесли на мою голову. Вы своим примером «подружку» вашу заразите. Отощает она у вас. — Наташа берет полотенце и прикрывает банку. — Ешьте сейчас же.

Ребята вздыхают. Что поделаешь? Надо есть. Впрочем, суп замечательный. Ложки стучат о тарелки. Попутно обсуждаем будущие хлопоты. Ведь гусенице надо откормиться, окуклиться, затем должна вывестись бабочка, и необыкновенная бабочка. «Экземпляр», — говорит Яроша. А потом место надо подготовить в коллекции. Да еще…

Вдруг что-то мокро и грузно шлепается на стол.

— О, господи! — произносит жена, зажимает рот ладонью и выбегает из кухни.

Посреди хлебного куска, угрожающе выставив рог, изогнулась наша гусеница.

— Ниче себе! — тянет Ромка и смотрит вверх.

Мы с Ярошей тоже задираем глаза. Над нами мерно покачивается ветка герани.

— По полотенцу заползла, — определяет Ромка.

— Ага. Чуть в тарелку не свалилась.

Мне становится нехорошо от Ярошкиной фразы. Нелепая случайность, и гусеница могла просто-напросто свариться.

— Чтоб сейчас же духу ее не было в доме! — слышится из ванной.

Переглядываемся. Положение серьезное. Киваю ребятам. Они вскакивают и мчатся вон из кухни.

— Ма, ну мама!

— Ну, пожалуйста!

— Мы больше не будем. Мы закроем.

— Она не будет. Она…

— Ура!

— Пап, разрешила!

Берем банку все втроем и переносим ее в комнату — таково условие. Ставим в банку картонную коробку с землей для окукливания и все это сверху прикрываем марлей — теперь не выползешь, откармливайся.

Вопреки ожиданиям, ждать долго не довелось. Прошел еще день, и утром в углу коробки в углублении, сделанном в земле гусеницей, лежала великолепная тугая, ярко-оранжевая куколка. На ее поверхности еще можно было разглядеть слившиеся с телом ножки, рог, жвалы. Но через несколько дней куколка потемнела, стала темно-коричневой, никто бы не признал в ней сейчас прежнюю красавицу гусеницу.

Мы извлекли коробку из садка и поставили на книжную полку. Теперь оставалось одно — ждать.

…Прошло две недели. Я возвратился с работы домой. В комнатах пусто. Ребята в школьном лагере, Наташа еще не вернулась с работы. По привычке глянул в коробку. Куколка на месте. Осторожно трогаю ее пальцем. Однако она не пугает, как прежде, резким, конвульсивным движением брюшка, а легко откатывается в угол. Пустая. Одна оболочка осталась. А где же бабочка? Осматриваюсь. Вот она! Да не она, а они.

На книжной полке сидят (два!) большие красивые бабочки! Да что там красивые — красавицы! И не большие, а огромные. Крылья яркие, солнечно-желтые с черными разводами и красными пятнами на острых задних выступах. Махаоны. Но почему две? Бабочки сидят голова к голове и шевелят усиками, касаясь ими друг друга.

— Пап, а чего Ярошка!.. — в комнату врываются ребята.