Владимир Плющев - Владукас

Но меня охватило трепетное волнение, когда вдруг на опушке соснового леса показались знакомые очертания одинокого домика с колодезным журавлем во дворе. Смотри-ка, живой! Этот старый, худой журавлик, точно выживший из ума старик, так же, как и тридцать лет назад, гордо уставился в синее небо, приветливо кивая каждому, кто хотел утолить жажду. Совершенно не верилось, что вот сейчас, через несколько минут, я снова услышу его скрипучий голос и встречусь со своими бывшими хозяевами.

Хотя я шел медленно, но задыхался от сильного клокотания в груди, словно только что вышел не из автобуса, а пробежал все тридцать километров для того, чтобы вспомнить какой-то страшный «сон», который снился мне в далеком детстве. Поэтому мое сознание не совсем четко теперь воспринимало действительность.

Так мы все трое появились во дворе, который предстал передо мной точь-в-точь таким, каким запечатлела его моя детская память тридцать лет назад. Посреди двора, около колодца с журавлем, тот же ледниковый валун, отполированный временем, как зеркало. Те же надворные постройки, стоящие кольцом, как древнее городище. Та же школа под черепичной крышей… Зеленая лужайка, куры, собачья будка, слюнявый теленок, привязанный на солнцепеке за кол, вбитый в землю. Все, как было раньше! Даже тропинки проложены на прежнем месте. Время ничего не унесло отсюда, и социальные перевороты, происходившие по всей Литве, казалось, не захватили этот уютный уголок старой жизни. Как всегда в это время, справлялись по хозяйству мой бывший «пан» Йонас и «пани» Зося. Йонас загонял собаку в будку, которая залаяла при виде чужих. А Зося стояла возле дровяника, где только что месила в ведре вареную картошку для свиней. Она с удивлением разглядывала незнакомых людей.

Ой, как изменился мой бывший хозяин! Солидный животик появился — признак крестьянского благополучия и достатка. Но выражение лица осталось прежним. А Зося — все такая же худенькая, с осиной талией, только лицо ее покрылось таким множеством морщин, что походило на смятый пергамент, и сильно потемнело от солнца и горячего пота. Неумолимое время наложило на них свой отпечаток.

Каваляускасы, конечно, не узнали меня. Когда я назвался Владукасом и что-то пытался объяснить им, то Йонас бросил на меня колкий подозрительный взгляд и не только не подал руки, а, покраснев, как помидор, схватил топор и отчаянно начал вбивать посредине двора кол, не известно зачем. Нанеся последний, самый сильный удар, он вдруг опустил топор и решительно заявил:

— Ты не Владукас!.. Владукас хорошо говорил по-литовски, а ты не можешь. Да и не похож на него… Я тебя не знаю. Кто ты?

И пошел на меня с топором. Глаза, как в былые дни, когда он рассердится, вылезли из орбит. У меня мурашки забегали по спине. Ну, думаю, сейчас прикончит топором.

В то же время мои переводчики усердно старались уладить недоразумение. Наконец у меня возникла идея, подсказанная, очевидно, интуицией, не раз выручавшей меня в самые критические минуты жизни. «От судьбы не убежишь», — решил я и, закрыв крышкой объектив фотоаппарата, подошел к большому ледниковому валуну, что лежал возле колодца, спокойно уселся на него и запел любимую песенку Зоси:

Да, я, действительно, по-литовски говорить разучился. За тридцать лет этот язык совершенно выветрился из моей головы, кроме ругательств и некоторых песенок, и то, очевидно, потому, что я их когда-то записал в своем блокноте. А эту песенку Зося часто напевала в долгие зимние вечера, сидя за прялкой. Слова ее означают примерно следующее: «Крутись, крутись, веретено. Скажи, девушка: любишь ли ты меня?»

Услышав свою любимую песенку, Зося грустно улыбнулась мне, на глазах появились слезы. Она подошла ко мне и тихо, ласково воскликнула:

— Владукас!

Она узнала меня.

Узнал меня и Йонас, но ему, очевидно, было неловко за проявленное недоверие ко мне, и он отошел от нас к рыжему телку, гулявшему по зеленой лужайке.

Вскоре все уладилось. Нас пригласили в дом, где, как по щучьему велению, вдруг появились на столе неизменные литовские угощения. Я отметил про себя: мои бывшие хозяева всегда отличались хлебосольством, особенно Зося.

За столом завязался оживленный разговор. Я узнал, что после войны Йонас вступил в колхоз «Родная земля», первый председатель которого Турскис Павеке погиб от бандитской пули. Рядом с усадьбой Каваляускасов стоит памятник ему, высеченный из дикого камня. Йонас работал заместителем этого председателя. В 1961 году колхоз «Родная земля» преобразовался в совхоз «Гильвичай», а Йонас ушел на пенсию. Сейчас ему 65 лет. Вот и все, что я смог узнать о нем. За недостатком времени, за незнанием литовского языка, что лишало меня непосредственного общения с Каваляускасами, я узнал гораздо меньше, чем предполагал и хотел.

Предателей партизанского отряда, в том числе и того, кто выдал немцам нас с мамой, Каваляускасы не знают. Знают только, что помещики Гирдвайнисы, в поместье которых находился полицейский участок, сбежали за границу. Старики-соседи Минкус Пранус, братья Вайнорюсы и Чаплынские давно умерли. Внучка Минкуса Прануса Стася Минкутене не известно где.

— А паняля учительница? Она жива? — спросил я, считая, что и о ней, наверное, тоже ничего не известно Каваляускасам. Но неожиданно получаю ответ:

— Жива. Она же была молодая.

— Где же она живет и кем работает, по-прежнему учительницей?..

— Да, учительницей, — ответила Зося, — только преподает она теперь в институте, а живет в Каунасе.

— Вот как! Какой же предмет преподает?

— Кажется, английский язык. Она ведь вышла замуж за переводчика Рудельпа, который еще во время войны ухаживал за ней. Помнишь его, Владукас?

— Помню, помню… Как же?.. Значит, фамилия у нее теперь другая — по мужу?

— Разумеется.

— А какая?

Каваляускасы переглянулись. Очевидно, мой вопрос им показался подозрительным.

— К сожалению, мы не знаем ее теперешней фамилии, — поспешил ответить Йонас, чтобы опередить Зосю.

Я понял, что они не хотят называть ее фамилии, и больше не задавал вопросов о бывшей паняле учительнице. Мои переводчики заговорили с хозяевами на литовском языке, начали знакомиться и рассказывать друг другу о своих делах. А перед моими глазами неотвязно стоял образ учительницы. Значит, до сих пор она ходит по земле безнаказанной. Еще и преподает в институте и, наверное, как и я, — кандидат наук. Кто докажет теперь ее вину? Никто. Тайна ее предательства похоронена навечно с теми, кого она предала. Время для разоблачения упущено. И теперь она сама может наказать любого, кто назовет ее предательницей, и привлечет к ответственности, как клеветника. Чем сейчас докажешь, что именно она ходила в Гильвичай доносить на нас? Поэтому о предателях придется молчать.