Владимир Плющев - Владукас

Так думал я.

А разговор за столом становился все оживленнее. Стасис, Вацлав и Йонас пропустили уже не одну чарку водки, приглашая каждый раз и меня выпить за нашу встречу. Бутылка шла по кругу по старому литовскому обычаю. Я машинально чокался с ними, выпивал, закусывал, а у самого неотвязная мысль сверлила мозг: «Как найти учительницу и тех, кто выдал гестаповцам партизанский отряд, действовавший в этой местности?» Ведь где-то здесь хранится эта тайна. Не может быть, чтобы Каваляускасы не знали ее. Конечно, знают, но молчат, потому что и сами, наверное, причастны к предательству. Недаром гестапо не тронуло их. Эх, были бы живы Чаплынские! Они-то все знали и выложили бы сейчас мне эту тайну. Но их нет, и тайна ушла в могилу вместе с ними. Пройдет еще немного времени, и ее унесет с собой в могилу последний свидетель — мой бывший хозяин Йонас. И после этого будут жить в людской памяти безымянные герои и безымянные предатели. Что касается предателей, то пусть они остаются без имени и родины, уйдут в забытье истории, проклятые народом. Но как быть с героями? Они не должны быть безымянными. Об этом хорошо сказал Юлиус Фучик в своем знаменитом репортаже «С петлей на шее»:

«Не забудьте. Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас. Не было безымянных героев, а были люди, которые имели свое имя, свой облик, свои чаяния и надежды, и поэтому муки самого незаметного из них были не меньше, чем муки того, чье имя войдет в историю. Пусть же эти люди будут всегда близки вам, как друзья, как родные, как вы сами!»

Хорошо сказал Юлиус Фучик о героях. Но как быть, если эти герои связаны одной веревочкой с предателями? Не раскроешь одних — не узнаешь и о других. Выходит, надо искать и предателей, восстанавливать их имена и проявлять чрезвычайную осторожность в сборе «свидетельств» о тех, кто пал за себя и за вас. Иначе могила навеки похоронит все тайны вместе с героями, у которых так и не будет имени.

Примерно такие мысли теснились в моей голове, не находя выхода.

К сожалению, у меня отсутствовали способности Шерлока Холмса, и я допустил непростительную неосторожность в беседе с Каваляускасами. Правда, вначале я задал вроде бы правильный вопрос: не знают ли они Пятраса Расткаускаса, жившего где-то по соседству с ними.

— Как же, знаем, — ответил Йонас.

— Какова же его судьба?

— Не понимаю.

— Ну, что с ним произошло: расстреляли его или он сбежал с немцами?

— Что вы!.. Что вы, Владукас! — замахал руками мой бывший хозяин. — За что его расстреливать? И никуда он не сбежал. Зачем ему бежать? Он и сейчас живет со мной по соседству, тут недалеко.

— Как? Он жив?

— Да, конечно. Почему бы ему не жить? Он еще не так старый.

— Так это же бывший полицай, гестаповец! — не унимался я.

Йонас оторопел. Улыбка сползла с его лица. Он посмотрел в тарелку и сказал:

— Этого не может быть, Пятрас Расткаускас полицейским никогда не был. Откуда вы взяли?

— Как откуда? Он-то и арестовывал нас по доносу паняли учительницы, и вещи наши описывал… Сейчас покажу вам подлинный документ об этом!..

Вот это и была моя непростительная неосторожность. Немного охмелевший от усталости и выпитого вина, я встал, взял свой дорожный портфель и стал искать в нем папочку с фотографиями и материалами военного времени, которые возил с собой всякий раз, когда ездил в Москву или Дятьково; они мне были нужны для того, чтобы кое-что уточнить, проверить, перепечатать, перевести с литовского на русский язык и, в конце концов, просто так, чтобы с родными или близкими вспомнить прошлое, поискать очевидцев тех событий. Кроме того, во мне всегда во время таких поездок жила тайная мысль: заглянуть на денек-другой в Шяуляй, где эти документы могут пригодиться. И вот, как видите, пригодились! Я демонстративно раскрыл портфель и достал серую папку, перевязанную шнурками, развязал их и быстро нашел, что нужно было. Это широкий лист плотной литовской бумаги с фирменным знаком, сложенный вчетверо. Местами перетершийся на сгибах. Со следами соленых военных слез и ржавчины от скрепки. Я осторожно развернул этот лист и показал Йонасу. Он прочитал: «Список вещей» и удивленно пожал плечами, ничего не понимая. Да, это был документ смертников — список наших вещей, составленный тридцать с лишним лет назад, когда нас арестовали и посадили в Шяуляйскую каторжную тюрьму. Он написан на литовском языке. Почерк — каллиграфически четкий. Но синие чернила уже потускнели от времени и кое-где расплылись от дождей и маминых слез.

«При чем тут Пятрас Расткаускас?» — уловил я немой вопрос во взгляде Йонаса. А вот при чем! Я перевернул перед ним лист на другую сторону. В конце скрупулезно перечисленных личных вещей: рубашек, полотенец, наволочек от подушек, катушек ниток, ложек, вилок и т. п. стоит подпись моей мамы, а немного ниже — приписка:

«1944 года, 16 марта. Я, старший вахмистр Подубисского полицейского пункта Шяуляйского уезда Пятрас Расткаускас, выполняя приказ № 501 Шяуляйской охранной политической полиции, направился в деревню Мечаушяй к гражданину Йонасу Каваляускасу и по имеющемуся списку проверил вещи, оставленные заключенной Котиковой Прасковьей. Вещи хранятся в порядке и соответствуют списку. Гражданин Каваляускас обязуется держать их до тех пор, пока они не будут взяты обратно».

Внизу под этой припиской стоят собственноручные подписи Каваляускаса Йонаса и Расткаускаса Пятраса со всеми его титулами гестаповца.

Когда все прочитали этот документ, за столом воцарилось гробовая тишина. Зося испуганно моргала глазами. Йонас что-то обдумывал, косясь на мою серую папку. Стасис, сдвинув брови, смотрел на него в упор. Самый молодой из нас, Вацлав, сидел в сторонке и как-то незаметно наблюдал за всеми. А у меня в голове копошились нехорошие мысли: ведь не так давно в Литве закончилась коллективизация. По дорогам нельзя было ходить и ездить, не рискуя быть убитым из кулацкого обреза. На территории Шяуляйского и Пакруойского районов орудовали «лесные братья», в частности националистическая организация «Аудра». Про здешних отчаянных «головорезов-лесников» я был много наслышан: не дай бог попасть к ним в руки. С ними заодно действовали и недобитые бывшие гестаповцы и белоповязочники, временно перекрасившись и выжидая, когда можно будет выступить против Советской власти. «Вот попал, кажется, я в историю! — думал я. — Чего доброго, отберут у меня эту серую папочку с документами и самого прикончат. И никто не узнает, где погиб курганский кандидат исторических наук: ведь я самовольно отлучился, командировка у меня только до Москвы, поэтому будут искать там…»

Не знаю, чем бы кончилось это молчаливое оцепенение, воцарившееся за столом, если бы не Вацлав. Он быстро оценил ситуацию и, чтобы выручить меня из затруднительного положения, сказал: