Владимир Плющев - Владукас

Мы зашли вовнутрь — тот же земляной пол и та же бедная обстановка. И еще один сюрприз! Хозяйка, которая нас встретила, оказалась Праней Эйдентене, той самой Праней, которая во время войны укрывала от немцев три русские семьи, в том числе и нас с мамой!

Бедная, бедная Праня, как же так получается, что ты всю жизнь бедная? Неужели такая планида выпала на твою несчастную долю? А какая же ты старая стала и маленькая, точно все эти прошедшие тридцать лет росла не вверх, а вниз под тяжелым бременем нужды и горя!

Праня потеряла дар речи, когда я сказал ей, что я тот самый Владукас, который со своей мамой и еще двумя русскими семьями сбежали из торфяной каторги и скрывались в их тайнике до самого освобождения нас Советской Армией, тот самый седой мальчишка, которому советские бойцы подарили лошадь за то, что он отвез на фронт боеприпасы…

Кстати, где же ее муж Йонас? Праня пожала плечами и не ответила на этот вопрос. Очевидно, она принимала нас за бандитов. С большим трудом удалось разговориться с ней. В скупых словах она поведала о своей судьбе, которая после войны сложилась у нее неудачно. Муж Йонас бросил ее и живет сейчас в Ленинградской области, работает в совхозе «Новая жизнь» Кингисеппского района. Вот тебе и бедняк, ходивший в нижнем белье! А таким бессердечным оказался. Праня вырастила без него троих детей — и всех в этой жалкой лачуге. В настоящее время она работает дояркой в колхозе «Энергия», где председателем Шимкунас Антогас. «Неужели этот колхоз такой бедный, что не может построить ей новую избу?» — с горечью подумал я, и мы со Стасисом решили навестить председателя, чтобы высказать ему свои возмущения, но, к сожалению, его не оказалось в правлении, не оказалось и дома, — как нам сказали, он уехал по делам в районный центр.

Грустные и подавленные, мы покинули Бачунайские торфяники, пребыванием на которых я и завершил свою самовольную отлучку из Москвы. Всего два дня я затратил на нее, а сколько повидал, сколько перечувствовал, словно пролетел сказочной птицей через все тридцать лет своей жизни. Словно преодолел загадку Времени и, как колдун, повернул его вспять, вызвал из небытия свое далекое, опаленное войной детство, ушел в него, а потом снова очутился в современной действительности.

Последние часы перед отъездом в Москву мне захотелось побыть одному, еще раз побродить по Шяуляю, попрощаться с ним, быть может, теперь уж навсегда. Я бесцельно бродил по городу, вспоминая, каким он был раньше. Пересекал булыжные мостовые, сворачивал с одной улицы на другую. Вот знаменитый костел Петра и Павла — памятник архитектуры XVII века. Я вспомнил его в годы войны, когда в него попала бомба и разрушила центральную башню. Уже и новая башня надстроена так давно, что по цвету успела сравняться с первичной кладкой. На ней тот же живописный орнамент, высеченный из красного камня. Мимо этого старого католического храма меня, мальчишку, когда-то водили на допрос в гестапо вместе со взрослым заключенным, с которым я был спарен железными наручниками. Обратно в тюрьму меня, избитого до крови, везли в черной закрытой машине. Дорогой я плакал от обиды и боли и мысленно молил своего отца: «Папка, отомсти!..»

А папка в то время сражался с немецкими оккупантами уже на подступах к Шяуляю, в войсках 1-го Прибалтийского фронта, и не знал, что его сын в числе смертников томился в Шяуляйской каторжной тюрьме. Папка, папка, если бы ты знал, как мне было тяжело тогда! Ведь я был самым маленьким политзаключенным во всей тюрьме…

Возле костела небольшой сквер. Моя память хорошо запечатлела его в детстве, точно зафотографировала на всю жизнь. Вот только кажется, что находился он тогда немного подальше от костела, чем сейчас. Видимо, неумолимое Время, отделяя от нас события, сближает предметы, делает улицы уже, а дома ниже. В остальном здесь ничего не изменилось: та же каменная арка в глубине сквера, тот же фонтан, закованный в черный гранит, и те же голубые скамеечки, расставленные полукругом вокруг фонтана. А вот на этой скамеечке я сидел с Тасей Серебренниковой, а потом с гестаповским офицером, вербовавшим меня в школу контрразведки. Я хотел бежать от него через каменную арку, за которой, мне казалось, протекает река и растут болотные кусты, где можно скрыться. Но как хорошо, что я не побежал! Ведь за аркой никаких кустов не было и нет, и река не протекает. Просто мне показалось так. А что же там сейчас?..

Я, не торопясь, поднялся с лавочки, обошел фонтан, возле которого играли дети, и направился к выходу через каменную арку, от которой потянуло на меня знакомым холодком смерти — я представил себя пацаном, убегающим от гитлеровского офицера, а пуля меня догоняет, и каменная арка таким образом становится Рубиконом моей жизни. «Как хорошо все-таки, что я не побежал тогда!.. — опять подумалось мне. — Ну, где бы я тут спрятался..?»

Вдруг какой-то внутренний толчок заставил меня остановиться и замереть от неожиданности. Едва только я переступил роковую черту и оказался за аркой, передо мной на высоком постаменте предстал монументальный памятник советскому воину. Величественный символ дружбы литовского и русского народов, рожденный в боях на шяуляйской земле! Я смотрел на него, как зачарованный, не отрывая глаз. Чем-то родным и знакомым до боли веяло от этого русского солдата-богатыря в бронзовых сапогах, в бронзовой плащ-палатке, с бронзовым автоматом в руках.

У подножия памятника лежат живые цветы. Их возложили сюда благодарные шяуляйцы. Таких памятников не счесть на нашей и чужой земле, омытой кровью советского воина. Но почему-то именно этот напомнил мне моего отца. Да, да, это ты, папка! Я узнал тебя. Ты прошагал пол-Европы с этим автоматом, очищая города и села от фашистской коричневой чумы, освобождая народы. Ты освободил и меня из неволи, а сам… сам пал смертью героя, не дожив всего двух месяцев до окончания войны. Но моя бабушка, а твоя мать научила меня не верить, что ты погиб. И я не верил и сейчас не верю. Герои не умирают. Пусть ты стоишь передо мной, застывший и немой, изваянный из бронзы. Но ты возвышаешься над этим городом, как живой, шагнувший в Вечность.

Отец! Мой бронзовый отец!.. Папка!.. Прости, что взрослый мужчина плачет перед тобой, не стесняясь своих слез. Плачет твой сын. Я пришел к тебе через годы и расстояния, чтобы сказать, как много значил ты в моей жизни. Я уже стал старше тебя. У меня есть свои дети. Они сейчас в таком возрасте, каким ты видел меня в последний раз. На моих висках седина, а за плечами дорога длиннее, чем перед моими глазами. Шагая по ней, я все чаще стал оглядываться назад, на пройденный путь, который с вершины моих преклонных лет виден как на ладони. Я отчетливо вижу начало пути — коротенькую тропинку, по которой когда-то топало мое детство. Тропинка неожиданно оборвалась глубокой пропастью, перед которой я остался один, едва научившись делать первые шаги в большом незнакомом мире.