Владимир Плющев - Владукас

— У вас командировка в Москву, а почему вы у нас оказались?

— Да вот выкроил свободное время и решил заглянуть на несколько деньков в Шяуляй, чтобы пройти по памятным местам своего детства, прошедшего в этом городе в годы войны.

— Вы ученый?

— Да, кандидат исторических наук.

— И журналист?

— Да, член Союза журналистов СССР.

По лицу полковника проскользнуло недоверие:

— Так что же вам надо в нашей тюрьме?

— Хочу посмотреть камеру малолетних преступников, где я сидел во время немецкой оккупации.

— За что же вас посадили?

— За связь с советскими партизанами. Я был политическим заключенным.

Глаза полковника насмешливо сощурились:

— Интересно, а сколько же вам было лет тогда?

— Четырнадцать, — ответил я, — а по фашистским документам даже тринадцать. Я год скрыл от немцев, чтобы казаться совсем ребенком.

— У вас есть фашистские документы?

— Есть!

— Ну, что, например?

— «Аусвайс».

— И этот документ у вас с собой?

— Да.

— И вы можете показать его?

— Конечно…

Я достал из своего дорожного портфеля серую папку, развязал шнурки, быстро нашел ветхий, пожелтевший от длительного хранения листок, сложенный вдвое, протянул его начальнику тюрьмы. Тот развернул его и прочитал: «Аусвайс». Текст машинописный, на немецком языке.

«Владелец сего удостоверения, — говорится в нем, — переведен как гражданское лицо в лагерь Шяуляя главного литовского округа. Он отсюда добирается до места назначения на торфяные разработки Бачунай. Установление личности не произведено с полной надлежностью. Фамилия: Котиков. Имя: Владимир. Место рождения: Ростов. Год рождения: 1931…»

Далее перечисляются мои особые приметы и стоит дата: 2 июня 1944 года. Внизу неразборчивая подпись областного комиссара города Шяуляя с припиской: «По поручению биржи труда». Посредине машинописного текста стоит красная гестаповская печать с изображением орла, держащего в когтях фашистскую свастику.

— Любопытный документик! — покачал головой начальник Шяуляйской тюрьмы, бросая на меня подозрительный взгляд, — Где вы его нашли?

— Не нашел, а сохранил со времен войны, товарищ полковник, — поправил я.

Начальник тюрьмы снова покачал головой:

— Но это же не ваш документ.

— То есть, как не мой?

— Очень просто: в нем значится Котиков, а вы ведь по паспорту Плющев. Придется вас задержать для выяснения личности. Ничего не поделаешь…

Я стал объяснять, что у меня во время войны была двойная фамилия. Настоящую фамилию приходилось скрывать от немцев.

— Вот, пожалуйста, убедитесь в этом!

Я протянул ему справку на литовском языке, на которой стояла печать Шяуляйской каторжной тюрьмы и написано:

«Удостоверяется, что Плющев-Котиков Владимир Алексеевич 1 июня 1944 года освобожден из тюрьмы».

— Удивительно! — воскликнул полковник, возвращая его, потом посмотрел на Стасиса, сидевшего напротив меня, и спросил: — А это кто?

— Мой переводчик, — ответил я.

— Понятно… А вы сможете вспомнить расположение своей камеры, в которой сидели?

— Еще бы! Я вашу тюрьму, как свои пять пальцев знаю! — воскликнул я и руками в воздухе начал показывать: — В тюрьме три этажа. Вот здесь, посредине ее, проходит лестница с серыми каменными ступеньками, коридоры от нее расходятся в виде креста, перпендикулярно друг другу. В каждом коридоре с той и другой стороны по три-четыре камеры. Камера малолетних преступников находилась на втором этаже, крайняя слева. В ней два окна, из них видно крыло женского отделения тюрьмы и парадный вход.

Полковник громко расхохотался, выслушав мои объяснения:

— Э, да вы, наверное, недавно сидели в нашей тюрьме! — шутливо погрозил он мне пальцем.

— Нет, нет, не недавно — тридцать лет назад! — возразил я, принимая его замечание всерьез.

Начальник тюрьмы улыбнулся:

— Ладно, разрешу вам посмотреть тюрьму, только фотоаппарат уберите, фотографировать ничего нельзя.

Я спрятал фотоаппарат в портфель. В сопровождении младшего офицера мы со Стасисом пошли осматривать тюрьму, где я узнал все до мельчайших подробностей как во дворе, куда нас водили на прогулку, так и в самой камере малолетних преступников, где я сидел вместе с уголовниками.

Вскоре мы покинули ее, тепло распрощавшись с тюремной администрацией. Куда же теперь?

— А теперь поедем на торфяники Бачунай, — предложил я Стасису.

На самом деле, как можно приехать в Шяуляй и не заглянуть в этот бывший уголок ада, пытавший нас комарами, непосильной работой и страхом физической расправы! Мы сели в автобус и поехали. До самого озера Рекивос я не узнавал дороги, застроенной новыми многоэтажными домами, магазинами, школами, детскими учреждениями, которых раньше здесь не было. И завода по ремонту автопокрышек не было, и комбината комбикормов, и многих других промышленных предприятий. А вот и озеро! Я узнал его. Оно почти не изменилось: такое же широкое, прозрачное, раскинувшееся во все стороны, насколько хватит глаз. Только в его отражении теперь нет колючей проволоки концлагеря. У самого горизонта между двумя плесами видна кромка прошлогоднего камыша, похожая на шкуру бурого медведя. По озеру сновали спортивные лодки под белыми парусами.

С помощью старожила Барацэвичуса Валянтаса мы разыскали место, где стоял концлагерь. Теперь здесь был пустырь. Кое-где еще выпирали из-под земли прогнившие сваи — остатки фундамента от бывших бараков. Мог ли я предположить, что через тридцать лет увижу такую картину!

После этого мы пошли искать лесную избушку Эйдентасов, затерянную в болотистом березовом перелеске между кладбищем и деревней Лингаляй, где три русские семьи спасались после побега из концлагеря. Я был полностью уверен, что этой избушки теперь нет, хотелось посмотреть только то место, где она стояла. Но каково же было мое удивление, когда за старым кладбищем я увидел знакомую крышу! Я помчался к ней, словно на крыльях, через пересохшее болото напрямик, оставив позади себя и Стасиса, и сопровождавшего нас на велосипеде Барацэвичуса. Какая приятная неожиданность! Старая лачуга сохранилась почти такой же, какой она была во время войны. Даже не постарела нисколько, хотя стареть ей уже некуда — она и во время войны была старая-престарая. Она точно законсервировалась на болотной жиже. Крыша выгнулась посредине, как лошадиное седло. Покосилась дверь. Стойки ее, очевидно, сохранили и крупнокалиберные пули. Под маленьким подслеповатым оконцем разрослась в огромное дерево красная рябина. Удивительно, но в прогнивших бревнах остались действительно следы от крупнокалиберных пуль, которыми часто поливали эту лесную избушку военные самолеты.