Юлия Шифрина - Я — хорошая девочка

Она вытаскивает из-под кровати Абрамовы сапоги — стоптанные, в десятках заплат. Подметки отстали, щетинятся ржавыми гвоздями — точно голодные звериные пасти.

Но мы слышим свирепое:

— Что? Ты понимаешь, что говоришь? Сын еврея чтоб был против царя! Кто он такой, что он против? Где это видано? Из-за таких царь погромы устраивает. Нет у меня Абрама. Он мне не сын!

— Янечка, — трепещет мать. — Хорошие люди прислали рубль, но не хватает.

— Хорошие люди! Наверно, такие же босяки, как твой сын.

— Наш Абрам не босяк, он не хочет, чтоб были погромы, — цепляется еще за какую-то мысль мама. — Он хочет, чтоб всем было хорошо, — повторяет она слова Оксаны.

Я вижу, как бегут ручейки слез по морщинистым щекам матери.

Жалость к ней сжимает мне горло. Мне кажется, что мама с Оксаной собираются вырвать из когтей Кащея моего любимого Абрама. Но отец мешает. Я рисую себе ужасные картины, как они не успеют на «этап» и брат пропадет.

Ледяным потоком льются слова отца. Нет, отец не любит Абрама, не любит маму, не любит меня. Он никого не любит!

Эта мысль загорается во мне и выталкивает прямо к отцу. Единственное оружие — зубы. И я впиваюсь, как зверек, ему в руку. Через секунду, отброшенная, ударяюсь обо что-то головой.

— Змееныш! — кричит отец.

Мать старается унять мой рев.

— Они все растут каторжниками! На кого я работаю? Это же разбойники! — Он преувеличенно трясет рукой.

Я реву что есть силы…

…Яков Хромой живет рядом с нами, через небольшой пустырь. В землянке. Мы бегаем туда с сестрами, потому что это единственные окошечки, в которые я могу заглядывать. Они маленькие, слепые, врытые в землю. В отворенные сенцы видно, как сидит на черном низеньком стульчике Яков и стучит молоточком.

Дети сапожника — Ивась, Левко и Дуняша — наши однолетки.

Мы бегаем с ними наперегонки по пустырю.

Когда в дверь не видно согнутой фигуры сапожника, в пылу игры с криком и смехом мы иногда вваливаемся в сенцы. Но если он стучит — мы боимся. У него все лицо заросло бородой и нога из дерева. Как палка. Это вызывает любопытство и страх.

Он всегда молчит. Молча принимает от заказчиков обувь, цедит сквозь зубы: «Пора выбросить!», и тут же принимается за починку. Когда мы набиваемся в сени, он шипит: «Киш, киш, нечистая сила». Очень страшный этот Яков Хромой. И как не боится его тетя Дуня — сапожничиха? Она худая, жилистая, вечно с малышом на руках. Вот к какому человеку надо идти маме с Соней. Хочется и мне пойти с ними.

Яков при нашем появлении бросает безучастный взгляд, опускает голову и продолжает стучать. Во рту у него настоящие гвозди. Вот вам, пожалуйста! А на меня все кричат, стоит иголку взять в рот: «Не бери — проглотишь!» Пусть мама полюбуется — Яков же не проглатывает.

Мама долго, сбивчиво рассказывает Якову про сапоги, мнется. Протягивает рубль.

Яков молчит, стуча по пыльным подметкам, пока во рту не остается ни одного гвоздика. Тут я вдруг понимаю, почему он всегда молчит. Попробуй заговори с гвоздями во рту! Мы все стоим вокруг него полукругом, вместе с его детьми.

— Мало, — скосив глаза на рубль, наконец произносит он глухо, не поднимая головы. — На одни верха. А где я возьму подметки? Приклад?

В сени входит тетя Дуня с маленьким на сухощавых руках. Или у них не растут дети? Прямо не понимаю…

— Заходьте в хату, Бейля. А ты, Яков, чего же отказуешь? У людей несчастье.

— Зато у меня счастье, — ворчит сапожник.

И опять набивает рот гвоздями. Потом берет из рук мамы деньги.

— Ладно, оставьте… — цедит он сквозь гвоздики.

— Мы раздобудем денег еще, вы не сомневайтесь, — обещает Соня.

Мама и Соня возвращаются печальные, тихо и озабоченно переговариваются…

В хлопотах мама как бы забывает о гнетущем страхе за Абрама. Она занята приготовлением белья, одежды. И на все нужны деньги.

Вечером к нам приходит рабочий с Абрашиного завода — Кирилл. У него длинные чумацкие усы, падающие ниже щек. Он долго разворачивает тряпицу. Я, посасывая палец во рту, стою, готовая к приятной неожиданности. Наконец тряпица размотана, и Кирилл подает маме пару новых блестящих подметок, — словно отполированные дощечки.

— Ой, что вы, бог с вами! — говорит мама испуганно.

— Возьмите, Бейля. Это для Абрама…

И видя, что мама не решается даже прикоснуться к ним, сам вкладывает подметки в ее жилистые руки, прижатые к груди.

Мама несет подметки в приплюснутую халупу Якова.

Соня пытается остановить:

— Когда все достанем, снесем разом.

Мама непреклонна:

— Когда еще остальное купим? Отнесем пока что есть!

Но, к удивлению мамы, Яков заявляет:

— Ну, вот теперь все.

— Как все? — ошеломленно спрашивает мама.

— А так… Тут мне уже понаносили для этих сапог… Хватит.

— Кто?

— Люди, кто ж…

— Какие люди? — допытывается мама.

— Я знаю? — пожимает плечами хмурый Яков. — Приходят, пытают: «Тут для Абрама шьют сапоги?» Ну, говорю, тут…

Мама несколько секунд смотрит на Якова, силясь что-то осмыслить. Ее большие глаза блестят от выступивших в них слез.

Она делает над собой усилие и дрогнувшим голосом спрашивает:

— А за работу сколько ж? Так мы до сих пор и не знаем!

— Ладно… — еще суровее ворчит Яков. — Какие у вас деньги?

Только на улице слезы мамы прорываются горючим потоком. Обо мне она забыла. Я обгоняю маму, и лицо ее меня поражает: оно какое-то новое, посвежевшее — будто эти слезы смыли все ее страдания.

В последние дни с мамой происходит что-то непонятное… Похоже, будто вместе с горем ее наполняет еще и какая-то радость, и эта радость поднимает поникшую мамину голову, придает маме силу и уверенность, каких никогда не знала она раньше.

Мама начинает спокойно смотреть всем в глаза, свободно разговаривать даже с отцом. Куда-то исчезают ее обычная робость и угодливость…

Деньги на неделю, что приносит отец в пятницу, мама, не считая, молча сует в ящик. Отец пораженно смотрит на нее. Но сегодня этот взгляд никого не давит.

— Тебе, может, деньги не нужны? Или Абрам прислал со своих заработков?

— Денег он как раз не прислал, — смело отвечает мама. — Но что тебе, Янкель, сказать? У нашего Абрама столько друзей! А это больше, чем деньги. Дай им, господи, долгих лет! Все как родственники! Каждый хочет чем-нибудь помочь.

Отец задумчиво хмурится, молчит. Мать, заметив, что он слушает, продолжает:

— Ты посмотри, что делается. Встречаю сегодня Кирилла. Он такой же горемыка, как мы с тобой. И что, ты думаешь, он мне говорит? «Твоим сыном гордиться надо… Гордись, — говорит, — мать, Абрамом!» Сколько, по-твоему, Янкеле, стоят такие бриллиантовые слова?

И вот впервые я вижу, что отец не возражает матери, не ругается, а что-то смущенно бормочет.