Юлия Шифрина - Я — хорошая девочка

— Но ведь такой богач. Столько мельниц, табачная фабрика, магазин. Он дает деньги на гимназию, и все у него в кулаке. Деревянко ходит к нему в гости, как к тебе Злата.

— У него дети говорят не по-нашему. Захочет ли он еще с тобой говорить?

— Что ты такое выдумываешь? Знаешь хорошо, что кантор в период новолуния провозглашает в синагоге: «Все евреи — братья». Небось господин Иоффе тоже знает об этом. И он со мной всегда разговаривает по-дружески.

Мама радостно соглашается:

— Дай-то бог! Пусть хоть одному легче живется.

Мы идем к господину Иоффе. Конечно, меня бы не взяли на такое важное свидание, но упросила мама:

— Пусть пройдется. Ее и так обидели сегодня.

И вот я иду с отцом и Хаимом к господину Иоффе. К тому, у которого мельницы, табачные фабрики и магазины.

Впереди отец. Он идет согнувшись, рукой придерживает концы поднятого воротника. Осенний промозглый вечер. Под ногами палые листья с грустным запахом.

Я вспоминаю, что знаю резную ограду, где живет этот господин. Порывистый ветер старается меня раздеть. Я жмусь к Хаиму. Подходим к ажурной ограде. Из освещенных окон слышится музыка. Совсем не такая, как из голубой трубы граммофона. Эта музыка — из отдельных звучных капель: кап… кап… кап… Капли то тихо позванивают, то протяжно поют. У парадного крыльца множество экипажей.

— Экипаж Деревянко, я так и знал, — говорит отец.

Как только входим в ограду, у отца исчезает легкость, с которой он шел.

Отец стучится у входа. Долго что-то объясняет швейцару. Его впускают в переднюю. Дверь за ним закрывается.

Я оставляю Хаима и взбираюсь на какой-то выступ в стене. С острым любопытством заглядываю в окно. За стеклом бурлит светлый радостный мир.

Барышня в белом сидит возле большого светло-коричневого ящика, ее пальцы летают по белым и черным косточкам. Как это просто и как чудесно. Откуда она знает, по каким косточкам летать?

Все в ярких, красивых платьях, и все кружатся, обнявшись. Тут и военные. Я смотрю на бархат, сверкающие украшения, слышу музыку, смех. Мне кажется, что в том мире за окном — чудесные добрые люди, круглый год им тепло и весело. Там нет зла, нет болезней, нет смертей. Я возвращаюсь к дверям.

Хаим прижался к щели в двери и шепчет:

— Папа, пойдем. В другой раз. Сейчас не время. — Он почему-то дрожит.

Потом, неожиданно для меня, он открывает дверь и входит в дом. И я вижу ярко освещенную комнату с цветными стенами. Сколько зеркал! И шелк висит с самого верха!

Отец стоит спиной близко к дверям. Меня удивляет его согбенная спина и совершенно белая голова. Кепка у него в руках. Против него стоит красивый господин с белоснежной грудью. У него странные очки. Только на одном глазу.

— Господин Иоффе не может к вам выйти. У него такие гости… Даже губернатор. Он мне поручил узнать.

Отец спиной двигается в дверь.

— Простите… В другой раз.

— Зачем же вам еще раз приходить? Говорите, что случилось?

Отец что-то объясняет. В переднюю выходят все новые нарядные люди и слушают, пересмеиваются.

— А зачем вашему сыну гимназия, хотел бы я знать?

За его спиной кто-то говорит:

— Не знаете, зачем? Чтоб плодить образованных бунтовщиков. Уже у него один сын…

Я вижу в зеркале, как отец поднимает глаза.

В сетке морщин — затравленный взгляд.

С появлением Хаима говор и смех усиливаются.

— Вот этого в гимназию? С таким-то носом? — кричит невысокий, краснолицый человек в военном мундире, с усами.

На него кто-то шикает. И взрыв смеха.

Жалость к отцу, брату пронзает мне сердце. Я не могу этого перенести. Не хочу этого слышать.

Я бегу к окну. Эти добрые люди должны заступиться, они не потерпят зла. Они не могут не заступиться. Но что это? Никто не играет. Никто не танцует. Все, кто был в зале, стоят полукругом перед дверью в переднюю, в бархате, белоснежных манишках, сверкающих мундирах, и смеются над моим отцом и братом.

Празднично-светлый мир добрых людей в ярко освещенном окне — обманувшая меня сказка.

Я стремительно прыгаю с выступа, хватаю твердые комья земли и бросаю в ярко освещенное окно. Вот вам! Еще… Еще… Еще… Вот вам!!!

У нас в доме застаем Лею. Я сразу узнаю, что она у нас. На столе горшочек с маслом, кулек с пшеном. Ясно, она принесла.

Мама вглядывается в наши лица, суетливо помогает нам снять влажные вещи и бежит к печке вынуть чайник. Она наливает нам чай и старается уединиться с Леей. Пусть! Я от Леи отворачиваюсь. Мне противны ее подарки, противно даже смотреть на нее.

Но через открытую в кухню дверь я вижу, что Лея порывисто прижимается к маминой груди и плачет. «Вот так день! — думаю я и даже перестаю есть. — Хорошенькое дело — плачет! Все у нее есть, наверное, на меня так сильно обиделась. И маме жалуется. Ябеда! Она всегда была вредной».

А в это время отец думает вслух:

— Я работал у всех этих богачей. И как я работал! За гроши. А они, оказывается, меня, старого Янкеля, никогда за человека не считали. А я за них богу молился…

Но тут он замечает Лею и маму в слезах. Он перестает говорить, и мы прислушиваемся, что делается в кухне. Голос Леи сквозь слезы:

— Что б я ни купила, свекровь кричит: «У меня установленная цена!» А если дело перед пасхой — где достанешь по ее цене? Придешь домой, все подсчитает, каждую копейку, и начинает: «Тебе легко пришлось, не наживала». А то кричит: «По миру нас пустишь!»

И Лея заливается плачем.

Ну не удивительно? И гарнитур есть, а слезы… Хуже маленькой… Верно, капризы. Сейчас ей папа задаст такого, что сразу успокоится. Как он умеет!

Я жду, что он скажет. Но папа молчит, задумывается еще горестней, еще серьезней. И весь вечер не открывает молитвенника.

Мама ждет почтальона. Она часами простаивает у калитки, с тоской и надеждой поглядывая на дорогу. Едут подводы, идут люди. Все не то.

И возвращается в дом. Но вскоре опять бежит на улицу.

Наконец показывается сутулая фигура дяди Васи — нашего местечкового почтальона. Еще издали, завидев маму, он делает рукой один и тот же отрицательный знак.

В глазах у мамы мольба:

— Посмотрите хорошенько. Столько писем, не легко сразу найти.

— Нету, Бейля. Скоро обязательно будет.

Всех знает дядя Вася. И мы с мамой понуро бредем в дом. Теперь она будет сидеть, уронив голову на руки. А вечером, прибежав домой, я увижу ее воспаленные, красные глаза…

Но сегодня необычайное событие.

Появляется соседка Злата, сияя от обилия интересных новостей.

— Теперь вы успокоитесь. Конец мучениям, ожиданиям, гаданиям. Приехал цадик [1] Цадик — духовный прорицатель. . Всем цадикам — цадик. Из самого Екатеринослава.

Мама начинает слушать. В глазах надежда.

— Все идут. Встретила бездетную Ентеле. Она уже у цадика. Забежала к Голде. Не ладится у них с мужем. Отец Голды требует, чтоб они тоже немедленно шли к цадику. И я собираюсь. Надо знать, как дальше жить на белом свете. Да что я? Все местечко! Одна вы ничего не знаете. А куда бедняку податься? Кто объяснит, поможет?