Юлия Шифрина - Я — хорошая девочка

То ли от слов, что сказала мама про любимого Абрама, то ли оттого, что не надо больше прятаться в корзину от отца, а может быть, и потому, что я впервые вижу мирный разговор родителей, меня охватывает непонятный восторг.

Мама стала совсем какая-то другая. Она несет в себе что-то праздничное…

Приходит время ехать для встречи этапа. В день отъезда всех поражает появление соседки Златы. Давненько она к нам не хаживала.

Злата приносит кошелку к маме на кухню.

— Вот вам, Бейля, пирожки для Абрама.

— Не надо, что мы, нищие? — спокойно отказывается мама.

— Разве у меня детей нет? Или мы двадцать лет не живем по соседству? Слава богу, знаем друг друга. И не убивайтесь так. Бог даст, вернется.

Худенькая фигура мамы тонет в мощных объятиях Златы.

Осталось несколько часов до отъезда. Я прошусь, чтоб мама взяла меня с собой. Как отпустить маму одну в такую нелегкую поездку? Я знаю, что будет так, как скажет Соня. И я пристаю к ней, чтоб уговорила маму.

— Пусть, правда, поедет, — говорит Соня. — И билета не надо, и Абрам будет рад.

И я еду! Еду на этап! Кто из сестер может сравниться со мной?

Сижу тихо. Что-нибудь нечаянно натворишь — и вернут назад.

Мы едем с мамой в поезде. В вагоне мне улыбается Оксана. Улыбается и сует сладкий рогалик в руку. Мы не одни. Много взрослых и детей едет с нами. Маленькая, белобрысая Танька, дочка кузнеца Тимохи, говорит: «Едем прощаться с батей…»

Все едут скучные, разговаривают меж собой вполголоса. Как можно быть скучными в таком прекрасном поезде! Такое катание! Теперь понятно, почему мне Соня сказала: «Я тебе завидую!» Еще бы!

В полдень мы вылезаем из вагона и с сумками, узлами, мешками подходим к перрону, откуда должен отправляться этап.

Ждем долго. Я почему-то утрачиваю радость, и сердце мое наполняется тоской.

Вот показался конвой, идущий впереди арестантов. Все испуганно спешат им навстречу.

Раздается злой окрик конвоира:

— Разойдись, разойдись!.. Не полагается!..

Идут арестанты. Одинаковые, оборванные, заросшие. Из-за пыли, поднимаемой ногами, ничего нельзя разглядеть. Мама болезненно охает и беспомощно цепляется за рукав Оксаны. Другая ее рука, за которую держусь я, дрожит.

— Оксаночка! — шепчет мама. — Я же не узнаю Абрамчика, и они пройдут.

Оксана, зорко вглядываясь в ряды арестантов, успокаивает маму.

Она поднимает меня над толпой. Я вижу серые, такие противные шапочки. И слышу непонятный звон. Что это звенит?..

Многие стоящие с нами рядом узнают своих родных. Бросаются в гущу серых шапочек, и оттуда слышатся плач и крики.

Когда меня опускают на землю, я наконец понимаю, что это звенит. Цепи! Они на ногах у арестованных. Они такие тяжелые! Зачем их надели?.. От этих мыслей меня отвлекает пронзительный мамин вскрик:

— Абрам!

Мама бросается вперед, тянет меня за собой.

Абрам! Худое, изможденное лицо и противная серая шапочка! Он поднимает меня на одной руке, другой прижимает к себе и гладит маму.

Мама снимает меня с его руки и подает Абраму мешок.

— Что это? Зачем? Вам и так трудно!

— Сынонька, люди помогли. Какие сапоги пошил тебе Яков! И не взял ни копейки. Сколько лет жила и не знала, какие люди…

— Вот и хорошо, мамочка! Держись людей. Они всегда помогут.

— Прочь, прочь! — кричит возле нас усатый конвоир, выкатывая красные, страшные глаза. — Не разрешается!

Оксана быстро и незаметно сует ему что-то в руку, жандарм перестает кричать и уходит.

Вдруг кругом поднимается шум, плач, голоса сливаются, так что уже не разобрать ни одного слова. Мама бросается на шею к Абраму. Он целует ее руки, что-то говорит, гладит по плечам, по голове, с которой сполз платок, и никак не может оторвать ее от себя…

Я плачу во весь голос.

Еще мгновение — и Абрама уже нет возле нас.

Топот множества ног, звон цепей, серые куртки, серые шинели — все это сливается во что-то одно, спутанное и неясное, и это серое плывет, плывет куда-то перед глазами под железный лязг и звон.

Потом пронзительные гудки паровоза, свистки конвоя, и все мы, вся толпа: женщины, дети, какой-то старик с белой непокрытой головой, бежим, спотыкаясь, за уходящим поездом.

Вот последний вагон, на нем красный фонарик…

Поезд набирает ход. Быстрее, быстрее, за ним уже нельзя поспеть. Уже далеко позади платформа, кругом поле, по-осеннему пустынное, холодное. А люди все бегут за красным огоньком.

Бежит мама, прихрамывая на одну ногу, и бегу за нею я. Задыхаюсь, падаю и волочусь, повисая у нее на руке…

Потом мы идем назад, медленно, устало. Мама молчит, она вся согнулась и все сильнее и сильнее прихрамывает на одну ногу…

С этого дня она так и осталась хромой до конца своей жизни.

Мы целыми днями бегаем по пустырю. С самого раннего утра, как только сверкнет солнце, до поздней ночи на пустыре полным полно ребят. Вопят, катают ржавые колеса, укачивают тряпичных кукол, дерутся, дразнятся.

Когда зажигаются звезды и пустырь чернеет, нас с сестрами обычно зовут домой. Но сегодня мы гуляем допоздна. Нас не только не зовут, но даже рады, что мы не болтаемся под ногами. Завтра у нас будут гости. Лея собирается замуж за сына богачки Ривы Гордон. Риву Гордон называют «мадам Гордон». Почему — не знаю. Богатых зовут «мадам». Маму никто так не называет. А может быть, так называют толстых?

Соседка Злата, как всегда, задает маме вопросы:

— А почему не Соня выходит замуж, она же старшая?

От вопроса маму кидает в жар:

— Я сама не могу успокоиться. Не хочет замуж — хоть убей.

Голос мамы переходит в шепот:

— А чем был плохой жених шапочник Залман? И деньги водились, и Соня ему нравилась… — При этих словах лицо матери начинает светиться. — Еще бы, она такая красавица, свет не видал.

— Так чего же она сидит? Кого она ждет? Может быть, провизора или зубного врача? — кипятится Злата. — Так они тоже хотят приданое.

Мама обижается:

— Никого она не ждет. Она говорит, что думает о другом. С тех пор как забрали Абрама и она подружилась с Оксаной, Соня стала другим человеком. Но что с того? Счастья нет. Говорят: «Не родись красивою…»

Мама целый день волнуется, хромая больше обычного.

— Что с тобой? — спрашивает Соня.

Не глядя на Соню, она тревожно шепчет: «Мадам Гордон узнает, какие мы бедные».

Соня раздраженно отвечает:

— Это что — секрет? Пусть узнает! И что тебе хочется этих богатеев к нам в родню? Очень надо!

Лея носится с подарками жениха. То узкий серебряный ридикюль, то кольцо, то перчатки до локтей. Сколько разговоров! Сколько радости! Лея, задыхаясь от счастья, говорит маме, что жених купил гарнитур мягкой мебели.

Мама передает эту новость папе. Затем соседям. Вся наша улица взволнованно шумит.