Юлия Шифрина - Я — хорошая девочка

И мы отправляемся к цадику.

У дома нас встречает многоголосый приглушенный гул. Люди стоят и сидят группами. На крылечке и так, на корточках. Мы вполголоса здороваемся. Вначале мне кажется, что все говорят и никто не слушает. Шум то поднимается, то спадает.

Рядом с нами — Нехама, высохшая, невысокая женщина в темном, надвинутом на глаза платке. Нехама говорит, не поднимая припухших век. Она как бы смотрит на кончик носа.

— А что я могу сделать? Такой цветок, моя Сорела, полюбила гоя [2] Гой — иноверец. ! Что скажет цадик? Только бог может отвести мою беду.

В разговор ввязывается Злата.

— Что значит цадик! Вы сами повинны, что такое допустили. Если б моя дочь подружила с гоем, сама не знаю, что бы я сделала!

Нехама поднимает глаза и говорит тихим усталым голосом.

— Теперешние дети… Спросите у Бейли, слушают они нас? Если ее сын захотел на каторгу, так могла она его удержать? Говорят, он такое говорил на суде, как будто он сам судья. Такие теперь дети… — Она опять опускает веки и горестно причитает: — Сореле, ой, что ты натворила, Сореле!

Мама молчит.

Кузнец Меер, плечистый, с заросшим до самых глаз лицом, вышел от цадика. Его сразу же обступают.

— И смех, и горе, — рассказывает кузнец. — Перековал лошадь в субботу. Как мог оставить бедную тварь без помощи? Засеклась на задние ноги. Цадик велел пожертвовать на синагогу три рубля. Подумать — три рубля. Я ему говорю: перековать — грех, а видеть беду лошади — не грех? И что, вы думаете, он мне отвечает? Ты, говорит, темный человек. Если б ты учил святые книги, то знал бы, что надо было от кузницы к дому поставить два столба с проволочной перекладиной. Иди, знай. А теперь три рубля.

В это время к Нехаме подходит богач Фроим. Его черная бородка на полном выбритом лице как бы приклеена.

— Мало вашей дочке еврейских парней? Ей нужен гой!

У Нехамы начинает мелко дрожать подбородок.

— Так что, что гой? — вмешивается кузнец. — Люди любят друг друга! Что вы лезете, что вы понимаете в любви? Если они жить не могут друг без друга.

— Не могут — пусть не живут, такой позор!

Я замечаю, как мама порывается что-то сказать. Зажгутся глаза, шевельнутся губы, но она молчит.

Наконец я слышу ее взволнованный голос.

— Реб Фроим, чтоб я так жила, вы не правы. На Нехаму не надо кричать.

Фроим узкими щелочками глаз презрительно взглядывает на маму и отворачивается. Злата вскипает.

— Вы хотите, Бейля, чтоб реб Фроим с нами разговаривал? Он — настоящий хозяин. А мы кто? Голытьба!

Но Фроим вдруг яростно кричит:

— Вы святое имя Иеговы забыли и дохнете в нищете!

Его лицо пламенеет. Изо рта брызжет слюна. Нас окружает толпа. Мама, не глядя на Фрейма, выпрямляется и говорит, обращаясь ко всем:

— Люди добрые! Что значит гои? Что вы знаете обо всем этом? Я тоже так думала… А теперь… Столько счастливых лет моим детям, сколько я видела среди них хороших людей.

И задумчиво, как будто сама с собой, она продолжает:

— Когда мне было плохо, не реб Фроим помог, а простые гои. И вот что я вам еще скажу: чем человек беднее, тем он больше старается помочь…

Мама еще не закончила самой длинной в своей жизни речи, как ее снова перебивает Фроим:

— Слышите, что она говорит? Когда ей было плохо. А теперь ей уже хорошо! Вырастила такого сына, что недостойна еврейкой быть. Он всех евреев опозорил.

— Не трогайте моего сына!

И мамино лицо от гнева покрывается пятнами. Я чувствую — быть большой ссоре. Но в это время скрипит дверь и появляется полная сияющая женщина в цветном шарфе на голове.

Это Ентеле. Она увлекает женщин в сторону.

— Вот это цадик! У меня как гора с плеч.

И, понизив голос, с таинственностью в лице рассказывает:

— Простое дело. Велел купить освещенный лимон и откусить верхушку. И будет ребенок. Ну, надо было так мучиться столько лет, я вас спрашиваю?

Я слушаю и завидую Ентеле. Как, должно быть, это приятно и вкусно! К нам в осенние праздники приносили из синагоги «пальмовую» ветвь с лимоном. Это золотое душистое чудо из райского сада! И долго после того в комнате плыл лесной аромат.

Слышится женский вопль.

От цадика выходит многодетная красильщица Двойра. Воздев руки к небу, она рыдает и падает на колени. Ее никто ни о чем не спрашивает. Все знают, что у нее умирает сын от чахотки и недавно заболела дочь. Обессиленная Двойра постепенно затихает и тяжело всхлипывает, как ребенок.

— Цадик велел сыну менять имя, чтоб его не узнал ангел смерти, — произносит она еле слышным голосом. — А доктор говорит, что у нас в комнате пахнет кислотой и краской. Детям нечем дышать. Теперь Роза заболела. Цадик говорит: «Так богу угодно». Зачем ему болезнь моей дочери? Он же бог, а не злодей. У девочки золотое сердце. Ицхок мучается, что все его сторонятся: кому болеть хочется? Так что вы думаете? Роза ела с ним из одной тарелки…

Мне жаль Двойру. У меня сжимается сердце. Я не могу смотреть, как она трепещет, поверженная на землю страшной бедой.

Женщины тихо плачут. Мужчины тяжело молчат.

Тогда кузнец обнажает свою черную кудлатую голову, посыпанную редкой сединой, как солью. Он будто постарел на глазах.

С перевернутой шапкой он подходит к каждому и вполголоса говорит:

— Дайте для больных детей Двойры. Меньше останется цадику. То ли он поможет, то ли нет, а тут еще можно помочь…

Мама тоже развязывает платочек.

Пейся — лавочница — долго роется в кармане и, оттопырив его пальцами, вытягивает две копейки. Кузнец и две копейки берет. Он идет дальше и шепотом, чтоб не услышала Двойра, обращается к другим.

Отдать деньги поручают маме.

— Идемте, Двойра, я вас провожу. Мне еще не скоро.

Возле нас останавливается Голда — тряпичница. Муж ее ездит на возке и кричит: «Меняю, меняю!» В сундучке у него много красивых бус, зеркал, пуговиц. Он их дает за тряпки. А сын у Голды на войне стал унтер-офицером. Единственный случай в еврейской семье нашего города. И поэтому Голда важничает. Говорит она, поджав губы:

— У каждого — свое. Война! Нет писем от Береле. Он — не то что простой солдат. Унтер-офицер.

— На войне никому не сладко, — говорит для поддержания разговора мама.

— Вам таки лучше, Бейля. Ваш все же не на войне.

— Моим врагам такого лучше.

— Сравнили, — сердится Голда. — Береле четыре раза ранен. Имеет Георгия, унтер-офицер. Воюет, командует… Но мне все это — тьфу! Лишь бы живой вернулся. А у вас что? Извините, Бейля, не в обиду будь сказано, но это даже сравнить нельзя.

Мама почему-то не обижается. Она с превосходством смотрит на Голду и ласково соглашается:

— Это верно. Сравнить нельзя. — И отходит от нее.

Ждут выхода Фроима. Всем интересно, что у богача. Почему он так долго у цадика?