Юлия Шифрина - Я — хорошая девочка

— Как вы можете стоять? Куда вы смотрите? Что вы там не видели? Берите ведра. Слободские выбиваются из сил, а вы…

Передние делают движение. Но внутри группы кто-то кричит:

— Не смейте! Кого вы слушаете? Безбожника…

Снова они смотрят вверх. Меер тоже поднимает голову. Там пламя рвется со всех сторон и хорошо освещает завалившуюся наполовину крышу. На другой половине стоит цадик и протягивает обе руки со свитком к красному небу, что-то выкрикивает.

Кто-то говорит: «Божье веление».

Кузнец кричит цадику:

— Ребе, сходите скорей! Сейчас рухнет крыша.

Подбегает Соня.

— Надо прекратить это представление, — говорит она кузнецу. — Смешно и стыдно!

Кузнец показывает на группу людей, которые стоят, смотрят на цадика и не двигаются с места.

Соня подходит к ним.

Кузнец еще что-то крикнул вверх, и я вижу, как цадик подходит к краю и начинает одной ногой нащупывать верхнюю перекладину лестницы. Затем снова убирает ногу на крышу.

— Подумать только — цадик боится, — говорит кузнец. — Нянчись с ним в такую минуту!

Он решительно поднимается по лестнице, хватает цадика вместе со свитком своими крепкими руками и, держа одной рукой на весу, спускается вниз. Слышны смех, шутки.

Группа людей, стоявшая до сих пор неподвижно, бросается к ведрам.

Борьба с огнем продолжается. Зарево постепенно блекнет. Мы возвращаемся в дом. За окном медленно ложится темнота.

Поздно ночью приходит усталая Соня и приносит огромную бутыль кислого молока.

— Подобрала на пожарище, — говорит она. — Буди ребят, поужинаем.

Осенью я пойду в школу. Мне уже шьют пальто из папиного пиджака. Пальто на вате. Старую шапку Хаима мне переделывают на воротник. Одно плохо: приходится часто мерить. Соня надевает на меня простроченную вату, потом верх и с силой одергивает полы. Я с трудом удерживаюсь на ногах. Мне жарко, пот струится по лицу, шее. Приметывают рукава. Они тоже на вате. И опять встряхивают пальто со всех сторон, поднимают мне руки, пробуют под руками. Кроме жары, меня одолевает множество вопросов. Но ничего нельзя мне сказать, так как в зубах зажат кусок материи, «чтоб не зашить память». Мама отступает, оглядывает меня со всех сторон, любуется новым пальто:

— Не хуже, чем у богачей. Чтоб я так жила!

Часто во время примерки заходит соседка Злата. Прямо от двери она направляется ко мне.

— Подумать только! Такое пальто! Благодарение богу, она пойдет в школу, как графиня.

И снова вертят меня, показывают Злате подкладку, хлястик, карманы.

Наконец я вырываюсь и радостно бегу на улицу. Шлепаю босыми ногами по мягкой теплой пыли…

…золоченых каретах. Потому как платья у них дюже тяжелые. Из золота и каменьев.

Я еще не все спросила, но Левко заявляет решительно:

— Ухожу на войну.

— Как это? — недоумеваю я.

— А так, соберу патроны и поеду. У бати был раненый солдат и говорил, что на войне мало патронов. У меня уже два есть.

— А сколько надо?

— Много. Буду просить у солдат. Ты тоже проси. Вместе можем пойти. Работы хватит. Раны перевязывать. Бинты докторам подавать.

Я не хочу идти на войну. Боюсь, где раны. И я спрашиваю о другом.

— Ты в школу пойдешь?

— Не. Некому за детьми ходить. Дуняшка хворает. Да чеботы шить учусь.

Мы играем в школу. Левко палочкой пишет на песке буквы. Я повторяю за ним нараспев:

— Аз, буки, веди, глаголь.

А когда я пишу еврейские буквы, он тянет за мной:

— Алеф, бейе, гимл…

Я хожу в школу. Хвастаюсь, показываю Левко мою тетрадь. Он поворачивает ее во все стороны, разглядывает огромные странные знаки еврейских букв. Затем, недоверчиво усмехаясь, говорит:

— Ничего не поймешь. Что к чему.

Наша учительница мадам Фиш так сильно стучит пальцем по столу и кричит «тише», что после уроков я с радостью вырываюсь из школы и бегу домой что есть силы. Все в учительнице мне кажется непомерно длинным: и шея, и черное платье, и шнурок от часов. Девочки ее зовут «мадам Тише». Она заставляет зубрить длинные абзацы древних молитв и бьет по пальцам линейкой.

Дорожка в школу идет по льду через реку. Затем тропка взбирается на отлогую гору, с которой так хорошо вихрем нестись на санках.

Санок у меня нет. А моя ледяшка разве хуже санок? Я и Левко знаем, как сделать хорошую ледяшку — «кружелю». Мы наливаем в бочку воды, и после морозной ночи ледяшка готова. Перевернуть только бочку вверх дном. И выкатится плоский стеклянный круг. Надо еще горячим гвоздем проткнуть дырку для веревки. И — скорей на гору. Можно садиться и вдвоем. У одного ноги в одну сторону, а у другого — в другую. Кружеля несется вниз и кружится. Кружится и несется. Дух захватывает. Вот это езда! Санки по сравнению с ледяшкой ничего не стоят.

Когда иду на улицу, мама приказывает:

— Береги новое пальто.

А если на всем ходу кружеля переворачивается и катиться неизвестно на чем?

А река! После ветра — сплошной каток. Снег сметен. Лед — зеркало. Если хорошо разбежаться, можно на одних ботинках прокатиться, не хуже, чем на коньках.

Как-то под вечер, возвращаясь из школы, я, по обыкновению, катаюсь на реке. Но вдруг до меня доносится чей-то голос. Я прислушиваюсь и совсем ясно разбираю хриплый крик:

— Спасите, спасите…

Я пугаюсь и бегу к берегу.

— Девочка! Сюда! — доносится до меня.

Я вернулась, но на реке никого не разглядела. Снова крик. Теперь я вижу, что на льду раскачивается голова в платке.

— Скорей, скорей! — зовет меня голос.

Я подбегаю ближе и понимаю, что женщина провалилась. Цепляясь руками за лед, она пытается удержаться. Она повертывает ко мне голову, и я вижу темное, как бы слепое лицо.

— Скорей протяни что-нибудь. Не подходи близко… Ой, не удержусь!

Я срываю с себя платок. Не достает. Тогда я снимаю пальто, бросаю ей и тяну за воротник со всей силой… И в ту же минуту чувствую, что я скольжу к женщине. То ли от страха очутиться в ледяной воде, то ли оттого, что слышу треск разрывающегося пальто, я страшно кричу. Кричу и, упираясь ногами, падаю. Лежа на льду, продолжаю кричать даже тогда, когда вижу наклонившееся надо мной лицо женщины, которая выбралась из воды.

Дрожа от холода, я хватаю порванное пальто и бегу домой. Что-то вслед мне кричит женщина, но я не слушаю.

Мама испуганно ахает:

— Опять дралась с мальчишками! Что сделала с таким пальто! Растешь босячкой!

Я так трясусь, что меня укладывают на печку. Веки тяжелые, глаза слепит жар. Низко надо мной висит потолок. Тени разбегаются от лампы. Ее отблеск я вижу в крошечном окне.

— Горит как в огне. — Это обо мне.

А мне хорошо. Никто меня не ругает. Только мучает лекарственный запах. Все время чем-то вытирают. Дышать тяжело.