Аннет Хёйзинг - Как я нечаянно написала книгу

Вернувшись с обувной коробкой, Лидвин была уже в джинсах, флисовой жилетке и кломпах.

Мы попробовали уложить Нерона в коробку, но его густая шерстка торчала из нее во все стороны, а хвост вообще не желал там помещаться.

– Тогда просто закопаем его в землю, – сказала Лидвин. Сходила в сарай возле дома, принесла две лопаты.

За садовым домиком, рядом с вьющейся розой, мы вырыли глубокую яму. Лидвин осторожно положила туда Нерона. Выглядел он вообще-то очень красиво – рыжий кот в черной земле. Она срезала две белые розы и одну дала мне.

– Сперва ты.

– Прощай, милый Нерон, мне будет тебя недоставать. – Последние два слова я произнесла немного писклявым и хриплым голосом. Нагнулась и осторожно положила розу на шубку Нерона.

Лидвин откашлялась. Бросила розу в могилу и сказала:

– Нерон был рыжий, толстый, большой. А теперь вот неживой… Неживой.

Вроде как стишок. Я посмотрела на нее. Она улыбнулась.

– Да, детка, все дело в ритме. – И по щеке у нее опять скатилась слезинка.

Этот отрывок показывать Лидвин нельзя. Мне кажется, она наверняка бы одобрительно кивнула и сказала что-нибудь вроде: «Хорошо, что ты не называешь чувства». Я очень старалась просто описать то, что видела и слышала.

«Пусть читатель сам догадывается», – твердит Лидвин.

Я дала почитать этот отрывок Диркье. Ей очень хотелось прочесть что-нибудь мое. Но я не позволяю ей – пока не позволяю – читать, что́ пишу о ней. Или о чем говорю с Лидвин. Или что пишу о маме. Так что остается совсем мало. Ну и вот, отрывок про Нерона. Диркье очень любит животных. Особенно тех, кого можно погладить. Она сказала, что рассказ грустный.

Мы сидели в саду, в темноте. Папа пил пиво, я – горячее шоколадное молоко. Калле уже спал. Диркье была в Утрехте.

– Пап, а почему маму кремировали? Теперь у нас нет могилы, куда можно ходить.

Он повертел в руках стакан, на пиве снова появился слой пены. Раньше мы говорили: пиво со сбитыми сливками.

– Пап, ты слушаешь? Почему маму не похоронили?

Он поднял глаза.

– Она считала, что лежать под землей – полная чепуха. Всегда повторяла: когда я умру, пусть меня сожгут. Ей не нравились кладбища, она и на могилу родителей никогда не ходила. «Они же всегда со мной, верно?» – так она говорила.

Хотелось бы мне чувствовать то же по отношению к маме.

Мамин прах мы развеяли в дюнах Терсхеллинга. Мне тогда было шесть лет. До сих пор точно помню, на вершине какой дюны мы стояли. Папа написал на песке: «Луиза». Я и сейчас иногда там бываю, только вот ее не чувствую. По правде, я ее вообще никогда не чувствую.

– Как бы все было, будь мама жива?

Папа откупорил еще одну бутылку пива, налил полный стакан.

– Она бы ужасно тебя разбаловала, слишком у нее было мягкое сердце.

– Мягкое сердце?

– Она просто не умела на тебя сердиться. Все, что ты делала, считала замечательным. Стоило тебе намалевать картинку, она сразу решала, что у тебя талант. А когда ты вырывала страницы из ее книг, она только смеялась. Все тебе позволяла. Не хочу сажать ребенка в клетку. Пусть открывает мир, говорила она. Но когда ты принялась тыкать пальчиками в компьютер, я все ж таки посадил тебя за решетку.

– Ты все еще часто о ней думаешь?

Или чаще, чем о Диркье? – сразу же подумала я.

– Каждый день, сурикатик, каждый день. – Он отхлебнул большой глоток пива и поперхнулся. Пришлось хорошенько хлопнуть его по спине.

«Сейчас примерно половина нидерландцев выбирает кремацию как быстрый и чистый способ». Это я читаю на сайте крематория Розенхоф. Почему я тотчас невольно думаю про «Чисто английские убийства»?

Маму кремировали в Розенхофе, но я ничего не помню. Смотрю на фотографии на сайте: вдруг увижу что-нибудь знакомое? В зале там висят большие картины с изображением роз. Они ничего мне не говорят.

Прокладываю на айфоне маршрут. До крематория всего шесть километров. Отправляю папе сообщение, что немножко покатаюсь на велике, и жму туда. На парковке полно автомобилей, но людей не видно. Я ставлю велосипед у входа, запираю на замок и обхожу вокруг здания.

Ничего я не чувствую.

А можно просто так взять и войти внутрь? Стеклянные двери открыты, там висит табличка с надписью «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ». По синей ковровой дорожке я вхожу в широкий коридор.

Ну вот, пожалуйста. Навстречу мне идет человек в светло-сером костюме и сверкающих черных ботинках. Голова у него лысая и блестит точно так же, как и ботинки.

– Ты из семейства Дорман? – спрашивает он.

Можно, конечно, сказать «да» и таким манером втихую поприсутствовать на кремации. Я в кино видела, кажется в «Счастливой домохозяйке». Главная героиня пошла на кремацию совершенно чужого человека, потому что хотела оплакать умершего отца.

– Э-э… нет, просто хочу посмотреть.

– Вообще так просто нельзя, идет кремация. Но скоро у нас день открытых дверей. Погоди, принесу буклетик.

Он оставил меня одну на синей дорожке. Мне очень хочется убежать, но я стою.

Вернувшись с буклетом, он спрашивает:

– Почему, собственно, ты сюда приехала? Наверняка ведь не просто так?

Я пожимаю плечами.

– Девочки… сколько тебе лет – двенадцать, тринадцать?.. не приезжают в крематорий для развлечения, верно?

– Здесь кремировали мою маму.

– О, прости. Недавно?

– Давно, мне было три года.

– Та-ак, и теперь ты стараешься оживить воспоминания.

– Да, вроде того.

Он смотрит на часы.

– Знаешь что, я могу, пожалуй, устроить тебе экскурсию, семейство Дорман еще в кофейне, а потом на сегодня все. Мне надо только отнести кофейники. Идем со мной.

Мы идем на кухню, где все из блестящей стали. В крематории чисто, что да, то да. Из большой машины он наливает кофе в два термоса.

– Если возьмешь один из термосов и сделаешь вид, будто занимаешься этим каждый день, то заодно сразу же увидишь кофейню.

Я хихикаю.

– Только не смейся, – говорит он с улыбкой. – Погоди, вот тебе фартучек. Теперь все чин чином.

Я завязываю на талии голубой фартук, иду следом. Не свожу глаз с его пиджака. Когда он открывает дверь кофейни, из одного угла доносится оглушительный смех.

Мы ставим термосы на стол с белой скатертью, на которой полно пятен от кофе. Шагая следом за ним, я быстро оглядываюсь по сторонам. Обстановка незнакомая.

– Знала бы ты, сколько тут смеются, – говорит он, снова закрыв за собой дверь. И добавляет: – Не всегда, конечно. С твоей мамой наверняка все было печально.

Я невольно вспоминаю слова Лидвин. Черный день.

– Что еще ты хочешь увидеть? – спрашивает он.

– Ну, просто, как она проходит, кремация.

Он снимает пиджак, утирает белым платком лысую голову.

– Извини, в крематории всегда жарко.