Кэтрин Эпплгейт - Айван, единственный и неповторимый [litres]

От ее уханья моим ушам становится больно.

Я издалека заглядываюсь на ее безупречные клыки.

Ее зовут Киньяни.

Она быстрее, чем я, проворней и, наверное, даже смышленей, но зато я в два раза больше, а это тоже важно.

Она вселяет в меня страх.

И она прекрасна, как ожившая картина.

Сегодня люди подвели меня к двери.

С той стороны Киньяни и все остальные ждали меня.

Я к этому еще не готов. Я не готов быть силвербэком.

Я – Айван, просто Айван, всего лишь Айван.

Я решил, что день для выхода в общество сегодня неподходящий.

Завтра попробую еще раз.

Ночь напролет я не сплю и думаю о Руби.

Прошла ли она уже через ту дверь, перед которой я стоял?

И было ли ей так же страшно, как мне? Так же страшно, как, наверное, в тот день, когда она упала в яму?

Я думаю о неуемном любопытстве Руби и обо всех вопросах, которые она обожала задавать. «А ты когда-нибудь танцевал с тигром, Айван?» «А твоя шерсть когда-нибудь станет синей?» «А почему у этого маленького мальчика нет хвоста?»

Если бы Руби была здесь, со мной, она обязательно спросила бы: «А что по ту сторону двери, Айван?»

Руби наверняка захотела бы узнать это и уже давно вошла бы в эту дверь.

«Хочешь попробовать еще раз, Айван?» – спрашивает Майя. Я вспоминаю Руби и говорю себе, что время пришло.

Дверь открывается.

Небо.

Трава.

Дерево.

Муравей.

Палка.

Птица.

Земля.

Облако.

Ветер.

Цветок.

Камень.

Дождь.

Мое.

Мое.

Мое.

Я втягиваю носом воздух и приближаюсь к ним, слегка выставив грудь вперед. Но меня не приветствуют. У них острые зубы и громкие голоса.

Я сделал что-то не так?

Киньяни бросается на меня. Она швыряет в меня палку. Она загоняет меня в угол.

Я знаю, так она проверяет меня – настоящий ли я силвербэк, способен ли защитить ее семейство.

Я съеживаюсь и опускаю глаза.

Майя пускает меня обратно в клетку.

Я снова лежу без сна и пытаюсь вспомнить, как все было, когда я еще не перестал быть гориллой.

Как мы двигались? Как прикасались друг к другу? Как мы узнавали, кто главный?

Я пытаюсь дотянуться до прошлого сквозь толщу детей, мотоциклов, попкорна и свои короткие штанишки.

Я пытаюсь представить Айвана таким, каким он мог бы стать.

Ко мне идет самец-подросток. Он с жадностью смотрит на мою пищу.

Я воображаю другого Айвана, сына моего отца.

Я ворчу, колочу землю и красуюсь. Я бью себя в грудь так, чтобы меня услышал весь мир.

Киньяни наблюдает за этим, как и все остальные.

Я делаю шаг навстречу молодому выскочке, и он отступает.

Будто бы и правда поверил, что я и есть тот силвербэк, которым притворяюсь.

Я сооружаю на земле гнездо. Оно не похоже на настоящее, из джунглей. Листья здесь гораздо хуже тамошних, а ветки очень хрупкие. Они ломаются, когда я переплетаю их между собой.

Остальные наблюдают за мной, неодобрительно ворча: «слишком маленькое», «хлипкое чересчур», «ну и уродство».

Но когда я наконец забираюсь в эту зеленую колыбель, мне кажется, будто я оказался в объятиях тумана, окутывающего верхушки деревьев.

Майя хочет, чтобы я вернулся в свою стеклянную клетку. Она пытается подманить меня к двери дорожкой из крошечных зефиринок.

Я пытаюсь не обращать на это внимания. Я не хочу уходить отсюда. День выдался безоблачный, и я только что нашел подходящее место, чтобы вздремнуть. Но когда она добавляет к зефиринкам изюм в глазури, моя решимость слабеет. Майя слишком хорошо знает мои слабости.

Телевизор в стеклянной клетке включен. На экране очередная передача про дикую природу, изображение нечеткое и трясется.

Я жду появления горилл, но их нет.

Затем раздается пронзительный крик, напоминающий звук игрушечной трубы.

Мое сердце убыстряет бег.

Я спешу к экрану, а там – она.

Руби.

Она плещется в отличной луже грязи с двумя другими молодыми слонами.

Появляется слониха. Она возвышается над Руби, словно башня. Ее хобот поглаживает и ласкает Руби. Слониха издает мягкие звуки.

Они прислоняются друг к другу точно так же, как Руби прислонялась к Стелле. Их хоботы сплетаются. В глазах Руби я вижу что-то новое.

Радость.

Я досматриваю до конца, и Майя снова запускает для меня эту передачу, а потом еще раз. Наконец она выключает телевизор и выносит его из клетки.

Я кладу руки на стекло. Майя оборачивается.

«Спасибо, – вот что я пытаюсь ей сказать глазами. – Спасибо».

Киньяни неспешно идет в мою сторону. Она хлопает меня по плечу и тут же убегает прочь на кулаках.

Я смотрю на нее, скрестив руки на груди. Я стараюсь не проронить ни звука.

Я не совсем понимаю, что происходит.

Она возвращается, толкает меня и уносится прочь. И тогда я все понимаю.

Мы играем.

Мы играем в салки.

И я – во́да.

Встретиться взглядами.

Показать себя.

Важно пройтись.

Поворчать.

Запустить палкой.

Еще поворчать.

Правильно подвигаться.

Отношения с самками – непростой труд.

По телевизору это выглядело гораздо проще.

Не уверен, что когда-нибудь смогу это освоить.

Вот бы здесь был Боб. Мне очень нужен совет.

Я пытаюсь вспомнить все мелодрамы, что мы смотрели вместе.

Я вспоминаю разговоры, объятия, облизывание лиц.

У меня это не слишком хорошо получается.

Но мне нравится пробовать.

Может ли быть что-то более приятное, чем прикосновение той, которая вытаскивает у тебя из шерсти дохлое насекомое?

Гориллы не так разговорчивы, как люди, обожающие сплетни и глупые шутки.

Но время от времени и мы, нежась под солнцем, обмениваемся историей-другой.

Однажды наступает моя очередь рассказывать.

Я рассказываю своему стаду про Мака и Руби, Боба и Стеллу, Джулию и Джорджа, мою мать, и отца, и сестру.

Когда я замолкаю, они молча смотрят вдаль.

Киньяни подвигается ближе. Ее плечо касается моего, и мы не двигаемся, позволяя солнцу напитывать теплом нашу шерсть. Вместе.

Я изучил уже все закоулки этого места, за исключением дальнего холма, где рабочие ремонтировали стену.

Они наконец-то ушли. Остались только новенькие белые кирпичи да куча черной земли.