Тодд Хазак-Лоуи - Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

Я смотрю на замок, слушаю пение птиц, чувствую ветер на своем лице, и этот же ветер гонит рябь по воде. Во второй половине дня похолодало, ну и пусть. Впереди зима, но это меня не тревожит.

Я вытащил конверт, вложил в него письмо, убрал конверт в карман и пошел домой. Я отстал от школы почти на шесть лет; это серьезное отставание, когда тебе пятнадцать. Итак, вот мой великий героический план: доделать домашнее задание, до последней страницы, к ужину.

А дальше — кто знает?

Когда в начале фильма я вижу титры «Основано на подлинной истории» или «По мотивам реальных событий», мне всегда хочется спросить: насколько этот фильм соответствует реальной истории? Пишут ли на экране такие слова, если лишь небольшая часть из эпизодов фильма произошла в действительности? А «по мотивам» — значит ли это, что в целом фильм (и герой, и ситуация, а то и развязка) может быть очень, очень далек от реальных событий, которые вдохновили сценариста?

Мне бы хотелось, чтобы создатели фильмов отвечали на подобные вопросы, потому что для нас небезразлично, правду ли мы видим или вымысел. Будь это все равно, люди, которые снимают фильмы, не писали бы такие титры. Мы смотрим, читаем, слушаем истории иначе, когда считаем их подлинными, — мы ценим эти истории больше, если верим в их реальность. Наверное, именно поэтому люди, которые делают кино, так охотно вставляют в начало фильма надпись «Основано на реальных событиях».

Насколько же близка к истине книга, которую вы только что прочли? Можно ли сказать, что она лишь «основана» на подлинной истории? Написана «по мотивам» реальных событий?

Думаю, не то и не другое — думаю, она гораздо, гораздо ближе к истине. Но, чтобы ответить на такой вопрос полно и точно, нужно рассказать, как эта книга была написана и почему я придал ей именно такую форму.

Когда я согласился взяться за историю Майкла Грюнбаума, я приехал из Чикаго, где я живу, к нему в Бостон. Мы провели несколько дней вместе. Майкл рассказал мне о жизни в гетто и познакомил со своими соседями — супругами, которые тоже были в Терезине. Я задал им кучу вопросов, записал многое на диктофон и покинул Бостон, увозя с собой стопку книг и дисков о жизни евреев в Терезине и в оккупированной Праге.

Вернувшись домой, я начал читать и смотреть материалы, которыми снабдил меня Майкл. Потом я купил еще книг и нашел другие фильмы. Постепенно выстраивалась хронология ключевых событий, о которых рассказывал Майкл. Я засыпал его всевозможными вопросами — большими и малыми, легкими и не имеющими ответов, — которые не догадался задать при встрече. Я пытался понять, каким Майкл был в детстве, семьдесят лет назад, и даже составил анкету, попросив его оценить себя по шкале от одного до десяти баллов по ряду параметров: был ли он аккуратен или неряшлив (он поставил себе семерку, то есть «довольно неряшлив»), считает ли он себя исполнителем (единица) или же лидером (десятка) — он выставил себе в этой строке тройку — и так далее.

К сожалению, многого об этом времени Майкл не помнил. Не потому, что память у него плоха, вовсе нет. Думаю, многое забылось просто потому, что все это было очень давно, когда он был мальчиком. Это нормально — ведь, положа руку на сердце, многое ли вы можете рассказать, скажем, о прошлом лете? Конечно, вы припомните определенные дни и важные моменты, но кучу подробностей вы уже успели забыть. А какие-то дни вы, наверное, и совсем не сможете восстановить. Теперь представьте себе, что это не прошлое лето, а лето семьдесят лет назад.

Возможно также, что какие-то вещи Майкл забыл потому, что они были слишком тяжелы. Психологи утверждают, что с людьми это происходит постоянно. Мы избавляемся от горестных воспоминаний, чтобы защитить себя от боли, которую они нам причиняют. Я не знаю, так ли обстояло дело с Майклом, и никогда не задавал ему этот вопрос. Но, как бы то ни было, Майкл многое не сумел вспомнить, и, даже если бы я записал все, что он сохранил в памяти, каждую деталь, вышло бы не больше двадцати-тридцати страниц мемуаров. Это означало, что нужно заполнять лакуны в его воспоминаниях либо с помощью других источников (обращаясь к свидетелям, книгам и т. д.), либо дописывая фрагменты воспоминаний так, чтобы они превратились в законченные сюжеты.

Прошло две недели, настала пора приступать к работе, а я все еще не был уверен, с чего начать. Я выбрал тот день, когда Мишу с матерью и сестрой отправили из Праги в Терезин, — просто потому, что это один из самых непостижимых моментов Мишиной истории. Вопреки моим представлениям о том, что должен чувствовать любой человек при насильственной депортации, Миша ощущал даже некоторое облегчение, уезжая из родного города в концлагерь, о котором ему ничего не было известно. Ведь к тому моменту жизнь в Праге сделалась для евреев невыносимой. Но, когда я сел за стол, чтобы описать эту сцену, меня словно парализовало. Я все еще не мог представить, каким мальчиком был Миша Грюнбаум. И хотя я уже многое знал — знал, например, что в тот день он и его близкие прошли от сборного пункта к поезду, волоча за собой жалкие пожитки, — сама сцена по-прежнему ускользала от меня. Как выглядели дома, мимо которых они проходили? По какому району города их вели? С какой станции отправляли, большая она или не очень? Обо всем этом я понятия не имел и боялся, что не сумею написать ничего стоящего, пока не получу ответы на эти и множество других вопросов.

И тут мне повезло. Так случилось, что через несколько недель мне предстояло ехать в Лондон. Я решил заодно повидать и Прагу, в которой никогда не бывал. И провести день в Терезине — из Праги до него меньше часа на машине. Это было совершенно правильное решение. Я обошел всю Прагу, места, где жил Миша Грюнбаум, осмотрел синагогу, которую он некогда посещал, и станцию, с которой его отправили в Терезин. Я даже повторил тот путь, каким Миша каждую неделю ходил с отцом из Голешовице в Староновую синагогу на другом берегу реки.

Терезин, как выяснилось, сохранился практически в том же виде, как тогда. Я сделал миллион снимков, купил карты, набросал свои впечатления. Давняя история начала оживать. Первые строки я записал еще в Праге — поедая чешские кнедлики в ресторане через дорогу от того места, где, как мне представится чуть позже, Миша тайком ускользнул из гетто, чтобы посмотреть кино. Из этих первых строк и сложилась сцена, которой открывается книга.

Вернувшись в Чикаго, я сверился с хронологией (уже расширенной и дополненной) и стал просто писать главы в том порядке, в каком они возникали передо мной. Чтобы написать очередную главу, мне часто приходилось задавать Майклу новые вопросы, читать ту или иную книгу, рыться в интернете или делать то, другое и третье в различных комбинациях. Вопросы Майклу становились все более конкретными, например: «Находилась ли Староместская площадь внутри еврейского гетто?» Такие точные вопросы порой помогали ему вспомнить подробности, к которым он не возвращался уже много десятилетий. Я читал о Терезине все больше, находил все новые и новые книги, которые также могли мне пригодиться. Особенно важную роль в моей работе сыграл дневник, который вел другой из нешарим, Павел (Паик) Вайнер. Свои наброски я отправлял Майклу, и он, читая их, иногда вспоминал какие-то события и детали, о которых прежде не рассказывал. Часто Майкл переадресовывал вопросы, на которые не мог ответить сам, другим людям, также пережившим Терезин. Постепенно я приобретал все более ясное представление об этом концлагере, пока не почувствовал себя настоящим экспертом.