Евгений Лесников - Призыву по возрасту не подлежит

— Во как! — пробормотала Юлька, застыв у осколка зеркала. — Во как меня переехало!

Она не заплакала: слез давно уже не было. Только села у своего стола, на своем стуле, и молча осматривала свою комнату, на стенах которой были вмятины от пуль и осколков, а на кровати валялась чья-то солдатская шинель, заиндевевшая, закостенелая, в бурых пятнах крови.

— Пойдем! — дергала ее за руку девочка. — Пойдем! А то придут и убьют!

— Не-е, — покачала седой головой Юлька и, поправив платок, посадила девочку к себе на колени. — Не придут!

— А почему? — шепотом спросила девочка.

— А потому, что это мой дом, — тоже шепотом ответила Юлька и вдруг счастливо засмеялась, показав искрошившиеся зубы.

Девочка с удивлением смотрела на ее лицо: она забыла, как улыбаются люди.

А Юлька оглядывала грязную холодную свою комнату, и счастье наполняло ее душу. «Боже мой, боже мой! Как хорошо!» — думала Юлька. Теперь никто не придет, не выгонит ее из собственного дома!

Она встала, осторожно спустила девочку с колен и начала хозяйничать. Нашла во дворе у огромной воронки расщепленную взрывом доску, разбила ее сапогом, сунула в печь и, согнувшись перед дверцей, стала высекать огонь. Потом раздула фитиль — завоняло в холодной печке, повалил едкий дым. Юлька закашлялась.

— Эх, наверно, засыпало трубу!

— Дым! — испуганно лепетала девочка. — Увидят!

— Ничего! — Юлька стала на колени и начала дуть в печку.

Лицо ее осветилось — это вспыхнуло пламя. Затрещали дрова. Печка, отлично сложенная старинным мастером, ожила, мигом нагрелась и загудела. Малышка, примолкнув, сидела как завороженная. А Юлька деловито гремела ведром. Сбегала она во двор и, зачерпнув снега, поставила ведро на плиту. Вытащила из мешка хлеб, консервы и, едва не падая от голода, заставила себя, не торопясь, отщипнуть кусочек, другой кусочек дала девочке, подмигнула ей:

— Живем, деваха! А?

Самой-то Юльке было все равно: жить или помереть, она, смертельно уставшая душой и телом, старалась теперь только для этой девочки, у которой она забыла спросить имя.

Подперев щеку руками, Юлька счастливыми глазами смотрела, как ребенок ест, как пьет кипяток из щербатой кружки, и вспомнила всю свою довоенную жизнь: такую далекую, казавшуюся теперь нереальной. Вроде и не было базаров, возов с арбузами и дынями, милых крикливых торговок, поездов с дачниками, которым она продавала селедку.

— Знаешь, деваха, мороженое тогда было! — вспомнила Юлька и удивилась: совсем позабыла она про мороженое! — Ох, сладкое!

— Сладкое… — щурилась от удовольствия девочка, осторожно, маленькими кусочками откусывая хлеб и жуя тушенку. — Сладкое…

Потом глаза ее слиплись, девочка, ослабев от еды, мигом уснула.

Юлька скинула с постели окровавленную шинель, положила у порога: пригодится в хозяйстве; потом подтащила перину поближе к печке и уложила на нее найденыша — не раздевая, а только малость ослабив на ней веревочки.

Из выбитых окон дуло, и Юлька занавесила их тряпьем, одежкой, той лубяной шинелькой. Стало темно, как в пещере, только в трещащей печи мигал веселый огонек.

— Вот и хорошо! — сказала Юлька и, послушав ровное дыхание спящей девочки, деловито отправилась во двор: все ли там в порядке, все ли как надо.

На лестнице стоял морячок, в полутьме неузнаваемый, и Юлька остановилась: кто их знает, этих моряков!

— Ты к кому, солдатик? — тихо спросила она.

— Тетя Юля… — прошептал Димка, и Юлька, охнув, кинулась его обнимать.

…Вместе обошли они весь дом. Постояли в Димкиной разбитой квартире, в потолке которой были пробиты снарядами дыры, сквозь них серело небо и шел снег. В снегу были и кровати, и стол. На полу валялись вмерзшие в наст стреляные гильзы.

— Никто не приходил, — с горечью пробормотал Димка. — Никто…

— Придут! — горячо сказала Юлька. — Придут! Вот увидишь! А пока пойдем ко мне! У меня тепло! У меня дите!

— Дите! — оживился Димка. — Пойдем!

Он зашагал рядом с Юлькой, и она подметила, как здорово хромает мальчишка.

— Что это? — не утерпела Юлька, намекая на хромоту.

— Разрывной, — нехотя ответил Димка, и Юлька подумала: «Бедный!»

Димка несколько минут привыкал к полутьме в Юлькиной комнате, а привыкнув, стал различать предметы и первым делом увидел девочку возле печки.

— Насовсем? — спросила Юлька.

— Насовсем! — сказал Димка и вдруг словно опомнился: стал вытаскивать из мешка хлеб, и консервы, и даже две плитки шоколада. Юлька устремила на это добро ошалевшие глаза:

— Ой, мама! Надо же!..

Немного помолчали, посидели, потом Димка заторопился.

— Куда ты? — спросила Юлька. — Чайку попьем…

— Пойду… Я слышал, Васька в городе. Может, увижу…

Димка вышел на улицу. Легкий морозец щипал уши и лицо. Воздух клубился при дыхании легким парком. Под ногами поскрипывал снежок. Тихо и пустынно в поселке. Дым лениво тянулся из уцелевших труб. Пахло свежестью, пахло Волгой и еще чем-то неуловимым, знакомым с детства.

Стали попадаться первые прохожие. Старуха тянула на длинной веревке санки, на санках — пара досок.

— Бабушка, здравствуйте! — остановился Димка. — Откуда дрова?

— Да вон. В гортопе дают, — кивнула старушка, глядя слезящимися глазами на складного, плечистого и очень молоденького морячка.

— В гортопе, — с наслаждением повторил это слово Димка: чем-то очень довоенным повеяло от него. — В гортопе…

Он махнул старушке рукой и поспешил в ту сторону. Димка почему-то был уверен, что именно там найдет Ваську: где народ, там должен быть его друг. И стоило ему войти во двор, на котором высились горы бревен и ящиков, как он действительно увидел Ваську. Друг, в солдатской шинели, в немецких сапогах с широкими голенищами, стоял возле лошади и неторопливо втолковывал какому-то деду:

— Ты не шуми! Ты бери, что тебе положено: у меня лишних дров нету, всем нужно.

— Да как же, товарищ начальник! — гнусавил дед.

— Начальник! — счастливо засмеялся Димка. — Эй, начальник!

Васька обернулся к нему и захлопал глазами. Потом, протянув руки, побежал вперевалочку к Димке. Схватил, стиснул ребра.

— Ой, задавишь, медведь!

Васька, потискав друга, молча отодвинул его от себя, стал с удовольствием рассматривать, качать головой в солдатской шапке со звездой. Наконец обрел дар речи:

— Красавец!

— Дружок, что ли? — угодливо захихикал давешний старичок. — Хорош! Так как же, товарищ начальник! Насчет дровишек!

Васька вновь стал тем же суровым, непреклонным человеком, каким запомнил его Димка у пещер. Глаза его потемнели.

— Совесть поимей, дед! — отрезал он. — А то ни черта не получишь!