Виктор Скачков - Сталинградский Гаврош

Старший брат Дмитрий вернулся с фронта на костылях, но все-таки живым. Штурмовал в Севастополе Сапун-гору, служил в разведке. Получил орден Красной Звезды. Потом принимал участие в Корсунь-Шевченковской операции, но уже в качестве связиста. В одном из боев получил приказ восстановить прерванную связь. Взвалил на плечи катушку с проводом и вылез из окопа. Бой был в самом разгаре. Танковый снаряд-болванка угодил Димке в ногу. После боя его подобрали санитары. Он лежал без сознания, а на спине все та же катушка с проводом. Димка оказался смелым и храбрым солдатом. Он заслужил прощение и был прощен.

…Уже под вечер мы расстались с Генкой, с Геннадием Антоновичем Сиволобовым. В свои семьдесят два года он, слава богу, здоров и еще крепок. Волос густ, но давно уже сед.

Вот такая она, судьба Генки Сиволобова — сталинградского Гавроша.

С момента последней нашей встречи с Геннадием Антоновичем прошло немало времени. Он изредка позванивал, справлялся о здоровье и просил заглянуть на огонек. Повесть «Сталинградский Гаврош» была уже написана, но некоторые эпизоды нуждались в уточнениях. В частности, эпизод с Дон-мостом, а если точнее, то его внезапная бомбежка, свидетелем которой оказался Генка Сиволобов, герой моей повести. По некоторым данным, тогда погибло около двухсот наших солдат и офицеров. Потери тяжкие, и случились они по вине самих мостостроителей: прозевали, проспали. Зенитные батареи, охранявшие восстановительные работы, не сделали ни одного выстрела. А ведь могли бы дать отпор… Война, мол, далеко — вот и успокоились. На это, видимо, немцы и рассчитывали. Мост-то имел стратегическое значение, и помешать его восстановлению имело для них значение тоже немалое. Да и судьба самого Генки могла на этом оборваться. Его прямо-таки тянуло свернуть и поглядеть на мост. Не свернул, а если бы… Вполне возможно, что и повесть эта никогда бы не была написана.

…Я тоже иногда позванивал Геннадию Антоновичу, а вот заглянуть на его огонек все было недосуг: то какие-то поездки случались, то привязывал себя к письменному столу.

Пришло время сдавать повесть в печать. Это обстоятельство и ускорило нашу встречу.

Беседы наши обычно проходили в маленькой, тесновато-сумрачной кухоньке. Так было и на этот раз. А на улице такая жара стояла, что даже для наших мест неслыханная — ртутный столбик все время крутился возле отметки плюс сорок градусов по Цельсию. Вскоре и нам захотелось дыхнуть балконным свежачком.

Хоромы Геннадия Антоновича состояли из двух комнат. Проходя через одну из них, я невольно приостановился: на стенах справа и слева от меня висели картины. Раньше я их не видел. Геннадий Антонович заметил мое удивление и сказал:

— Давно собирался развесить их, да все некогда было. А вчера решился: достал из шкафа, отер пыль и развесил. Пусть на белый свет поглядят. Да и о друге напоминают — хороший был человек…

Я подошел ближе и стал разглядывать картины: «Сирень», «Ирис», «Озеро Байкал», «Домик лесника в тайге», «Дорога к храму». И знакомая, знакомая подпись — Федор Суханов. Было такое ощущение, как будто я снова встретился с Федором Ивановичем — талантливым художником-пейзажистом и замечательным человеком. Тем временем Геннадий Антонович снял одну из картин и показал ее тыльной стороной. «Дорогому Геннадию от Суханова» — такая была надпись. На других картинах были такие же трогательные и сердечные надписи.

— Вот погляди, — заговорил Геннадий Антонович. — На всех картинах — пейзажи, природа, мирная жизнь. А ведь Федор Иванович воевал, капитан танковых войск, на Курской дуге сражался. Страшная была битва. Гитлер хотел взять реванш за Сталинград и за Москву. Не вышло. Одолели наши и на запад немчуру погнали. А Федор Иванович войну-то не рисовал. Как-то позвал он меня к себе в мастерскую. Я, конечно, пришел. Поглядел и ахнул: множество картин и везде мирная жизнь, природа, пейзажи. «Чего ж ты, Федор Иванович, войну-то не рисуешь?» — спросил я. «Войной я, Геннадий, сыт по горло, — ответил он. — Что такое война? Слезы, смерть, жестокость. Она пришла и ушла. А это, друг мой, — он пристально так поглядел мне в глаза, — это, друг мой, вечно. Человек для созидания рожден, а не для войны. А ты разве не сыт войной?» — спросил он, резко как-то спросил. «В тринадцать лет седеть начал», — ответил я. «Вот-вот, в тринадцать», — буркнул он. Вот такой был человек Федор Иванович Суханов, — подытожил Геннадий Антонович и добавил: — Тогда-то он и подарил мне несколько картин. И еще потом при встрече дарил. Так и собралась у меня целая галерея картин Федора Ивановича.

Мы не торопились уходить на балкон. Картины Суханова не отпускали, они буквально притягивали к себе, заставляли думать, думать о жизни, о нашем мироустройстве и о месте в нем человека. Вот тогда-то я и понял, что дружба этих двух людей — художника-воина и сталевара, сталинградского Гавроша — была совсем не случайной. Я приостановился возле картины «Сирень». Кисти сирени были выписаны столь выразительно, что казались совершенно живыми, только что сорванными. Я даже невольно потянул носом: так и казалось, что в комнате вот-вот запахнет цветущей сиренью…

Ранним летним утром Геннадий Антонович со своим другом ехал на стареньком «жигуленке» по проспекту имени Ленина. Ехали они на Спартановку проведать захворавшего товарища, с которым после завершения Сталинградской битвы учились в ФЗУ, а затем работали на заводе «Красный Октябрь». Вчера товарищ позвонил по телефону. Сказал, что готовится к операции, и просил приехать. Вот и всполошились бывшие фэзэушники, уже давно ставшие пенсионерами. Не доехали до Дома Павлова, мотор вдруг зачихал, зафыркал, и машина остановилась.

— Ты пока погуляй, покури, а я мотором займусь, — сказал друг Геннадия Антоновича и вышел из машины. Он был старый водитель и умел лечить всякие машинные «болячки».

Возле Дома Павлова стояла группа людей. «Куда это они в такую рань?» — подумал Геннадий Антонович и тоже направился к Дому Павлова. По обличью и по одежде определил, что люди не российские, а скорее всего, иностранцы. Девушка-гид что-то громко рассказывала и показывала рукой в сторону стадиона «Ротор». Геннадий Антонович прислушался и уловил некоторые немецкие слова. «По-немецки шпрехает, значит, немцы», — догадался он. Рядом с девушкой, которая рассказывала, молча стояла другая девушка. Она тоже была гидом. Геннадий Антонович осторожно протиснулся к ней и негромко сказал:

— Все это было усеяно трупами. Немцы рвались к Волге, а наши оборонялись. Оборону держала дивизия генерала Родимцева. Я видел это своими глазами.

Девушка сделала знак своей напарнице и, когда та умолкла, перевела слова Геннадия Антоновича, а затем сказала ему по-русски: