Виктор Скачков - Сталинградский Гаврош

На берег никто не вышел, ни один человек… От обиды, от боли Генка заплакал: один взрыв, и столько погибло солдат… Наконец заметил, что стало почти светло, — надо же уходить, скорее уходить! Неподалеку рвались мины, вжикали пули. Генка торопился и почти ничего не замечал. В нескольких местах ведро было пробито. По бокам били струйки воды. Наконец Генка оказался в окопе. Чуть пригнувшись, побрел вдоль окопа. Его остановил солдат:

— Вода?

— Домой несу, — сказал Генка.

Солдат протянул руки и вырвал ведро из Генкиных рук. Генка привалился спиной к стене окопа и заплакал еще горше.

— Чего ревешь, парень? — Генка поднял голову, шмыгнул носом и кулаком вытер глаза. Над ним стоял плечистый красивый моряк.

— Воду домой нес, а солдат отобрал, — сказал он.

— Ты на Волгу ходишь?

— Почти каждый день, — ответил Генка.

— Ну и ну-у-у, — моряк покачал головой, огляделся, подозвал солдата.

— Позови командира, — приказал он. Вскоре подошел лейтенант.

— Комбат морских пехотинцев, — представился моряк, — держу оборону на Мамаевом. — И продолжил: — С кем ты воюешь, лейтенант? С немцами или пацанами? Твой солдат у этого пацана отобрал воду. Думаю, ты знаешь, что значит сходить на Волгу и принести ведро воды. А как это называется, лейтенант? Мародерством это называется. Да-да, мародерством. А мародерство, лейтенант, пресекается и наказывается. Так вот, во-первых, воду вернуть, солдата наказать. Во-вторых, впредь пацана не обижать. Иначе дело будете иметь со мной, лейтенант.

Так они познакомились, дядя Коля — комбат морских пехотинцев — и сталинградский мальчик Генка Сиволобов. Комбат стал заходить к Сиволобовым, подолгу говорил с отцом, с Генкой. Удивлялся, что Генка дотошно знает район боев, расположение наших и немцев и что Генка не раз водил переправившихся солдат на передовую и даже к Мамаеву. Однажды карандашом на тетрадном листке бумаги изобразил район Мамаева кургана и обозначил на нем позиции своего батальона.

— Здесь мы держим оборону, Геннадий, — сказал он и листок оставил Генке. Генка бережно его хранил. Иногда комбат приносил гостинцы: то банку консервов, то буханку хлеба. Даже шоколадки иногда приносил. А однажды сказал:

— Антон Акимыч, отдай мне Генку. Я сберегу его. Порученцем у меня будет. Парень он смышленый, шустрый. А то ведь убьют, сам понимаешь. После победы определю его в нахимовское училище или какое-либо другое. Из него толковый офицер выйдет. Я уверен в этом. И вам будет спокойнее, и парень уцелеет, человеком станет. Так как, Акимыч? Думаю, что я предлагаю разумное решение. Если вы сейчас не готовы ответить, подумайте. Только не тяните, обстановка очень опасная. Сами видите. А я как-нибудь зайду. Подумайте, Антон Акимыч. До победы, кстати, осталось недолго. Немец выдыхается, скоро ему конец.

Отец отмалчивался, а Генка уже представлял себя в форме курсанта нахимовского училища. Иногда даже во сне себя видел в этом качестве. Ему очень хотелось быть таким, как дядя Коля, таким же сильным, смелым и красивым.

Кто знает, может, и капитаном корабля станет, по морям будет плавать. «А не убежать ли мне самому к дяде Коле?» — иногда и такая мысль появлялась в горячей Генкиной голове. Убежать и все, а отец поймет, смирится. Димка уже взрослый, в армию скоро пойдет. Иногда Генка доставал карандашную карту, нарисованную дядей Колей, и тайком ее рассматривал. Он был уверен, что в расположение его батальона он сумеет пробраться, а там все и решится, решится так, как хочет дядя Коля, а еще больше хочет сам Генка.

Комбат почему-то не приходил, и Генка стал беспокоиться. Иногда выходил во двор и прислушивался, глядя в сторону Мамаева кургана. Там всегда грохотало и никогда не затихало.

Сегодня Генка почему-то хандрил. Муторно было на душе. Давило какое-то предчувствие. Отчего, почему, Генка не знал и объяснить не мог. Но навалившаяся тяжесть не отпускала. В середине дня к Сиволобовым зашел незнакомый моряк, оглядел блиндаж, поздоровался. На какой-то миг задержал свой взгляд на Генке:

— Ты Геннадий?

— Я! Дядя Коля?..

— Да, дядя Коля, комбат… Он умирает. Просил тебя найти, чтоб проститься. Немец бросил гранату, он перехватил, хотел выбросить, не успел — в руках взорвалась…

Пришли в тот же блиндаж, в котором когда-то Генкина мать перевязывала и лечила раненых. Комбат лежал на нарах, до подбородка прикрытый плащ-палаткой. Он не стонал и ничего не говорил. Иногда прикрывал глаза и подолгу их не открывал. Генка стоял перед ним, за его спиной — моряк. Генка понимал, что жизнь уходит из дяди Коли, из его сильного молодого тела. Комбату было двадцать шесть лет. Вдруг его веки дрогнули и он открыл глаза, повел ими, нашел Генку, поглядел на него долгим-долгим взглядом, а потом его губы тронула слабая, чуть заметная улыбка. Так, наверное, комбат прощался с полюбившимся ему Генкой.

До 19 ноября 1942 года оставалось три дня…

Кольцо замкнулось, сталинградская группировка немцев оказалась в «котле». Непримиримые противники поменялись местами: теперь немцы оборонялись, а наши наступали. Немецкие соединения расчленяли, рассекали и уничтожали по частям. Немцы не сдавались. Боясь возмездия за содеянное, они продолжали сопротивляться, иногда вяло, а иногда с обреченным ожесточением. Они еще надеялись на обещание Гитлера вызволить их из «котла». Не вышло: хваленый и самоуверенный Манштейн, который рвался на выручку окруженных войск на речке Мышкова, потерпел сокрушительное поражение и теперь драпал на запад.

Генка по-прежнему жил в блиндаже, по-прежнему ходил на Волгу за водой. Совсем безопасными эти хождения еще не были. Пока еще постреливали. Все с нетерпением ждали окончательного поражения немцев. Ждал его и Генка. Но у него возникли свои проблемы: Вихра никак не хотела выходить во двор. За это время, натерпевшись страху, она предпочитала отлеживаться под нарами. Генка последним куском делился с Вихрой, но она почти не ела. Полакает воды и под нары. Генка ласкал ее, почесывал за ушами. При этом приговаривал:

— Мы еще покупаемся с тобой в Волге, Вихра, покатаемся на коньках, нам будет с тобой хорошо, как было до войны.

Вихра слушала, уткнув морду в Генкины колени, и грустно на него поглядывала. Генка помнил ее веселой, игривой собакой и сейчас удивлялся какой-то ее человеческой грусти.

В конце января забежал в блиндаж солдатик с автоматом и попросил воды. Генка напоил его.

— Еще огрызаются, суки, — это он про немцев, которые позволяли себе огрызаться. При этом солдатик вытирал со лба пот и продолжал: — Троих сейчас выкурили из развалин, а они — отстреливаться. Ничего, всех троих уложили.

Генка и без солдата знал, что немцев сейчас не били, а добивали, как добивают зверя, который смертельно ранен, но еще клацает зубами. Солдатик поблагодарил за воду и собрался уходить, но в это время из-под нар выскочила заспанная Вихра, выскочила без лая и рыка, а просто так, будто ее чем-то укололи. Солдатик дернулся и то ли со страха, то ли сдуру полоснул по Вихре очередью. Генка сжал кулаки и закричал: