Виктор Скачков - Сталинградский Гаврош

— Эти люди — туристы из Германии. Мужчины воевали здесь.

«Старые знакомые явились, — усмехнулся про себя Геннадий Антонович. — Решили прошлое вспомнить. До Волги нас гнали, а в Сталинграде в капкан попали. А капкан-то оказался волчий — прихватил намертво. Поди и сейчас не могут понять, как это все случилось».

Мужчин в группе было большинство, и все они были преклонного возраста — лысые, седые, но еще крепкие старики. Немцы повернули головы в сторону Геннадия Антоновича. Кто-то из них что-то сказал. Девушка наклонилась к нему:

— Они спрашивают, сколько тогда вам было лет?

— Тринадцать.

Тут же последовал другой вопрос:

— А что вы во время битвы делали? — Девушка опять наклонилась и перевела вопрос немцев.

— Таскал из Волги воду нашим раненым и снайперам. Снайперы жили рядом с нашим блиндажом.

Девушка перевела ответ Геннадия Антоновича. А он тихо попросил ее:

— Скажи им, Паулюс после войны признавался, что его армия при штурме этого дома потеряла солдат и офицеров больше, чем при оккупации Франции.

Девушка неторопливо, но четко перевела эти слова. Показалось, что немцы насторожились. Какое-то время они разглядывали Геннадия Антоновича не то с любопытством, не то с враждебностью. И вдруг они о чем-то заговорили между собой, замахали руками. При этом бросали в его сторону косые взгляды. Чуть погодя они поспешно куда-то ушли, будто на что-то обиделись. Лишь один высокий старик с совершенно белой, но еще густой шевелюрой, склонив голову, стоял, как по стойке смирно. Постояв немного в таком положении, он вдруг резко развернулся и пошагал за ушедшими. Девушка наклонилась и шепнула:

— Спасибо вам.

Геннадий Антонович понимающе улыбнулся и кивнул.

…Вечерело. Мы сидели с Геннадием Антоновичем на балконе его квартиры. Рассказав о встрече у Дома Павлова, он надолго умолк и задумался. Я дымил сигаретой и не мешал ему думать. Вдруг он ворохнулся, тронул меня за плечо и заговорил:

— Вот о чем в последнее время я все чаще думаю. Много сейчас говорят о примирении, о прощении друг друга. По телевизору, по радио, в газетах — везде говорят и пишут. Умом понимаю, что вечно жить во вражде и злобе нельзя, а вот душа не принимает этого примирения. Не принимает и все, хоть лопни. На моих глазах «юнкерс» потопил санитарный пароход. Я видел, как медсестры пытались спасти раненых, метались по палубе и гибли от осколков и пулеметных очередей. Из горящих кают выползали раненые. Доползали до края палубы и сваливались в Волгу. А ведь летчик видел, что пароход санитарный. Видел и добивал, пока он не пошел ко дну. До сих пор этот пароход стоит у меня перед глазами. Страшные крики, стоны и медсестры в белых халатах, многие из них уже неподвижно лежали на палубе. А «юнкерс» добивал, не получая отпора. Немцы этого не переживали, да и не могли пережить потому, что наши не могли себе позволить такого зверства. Да, не могли. Мы — другие люди. Да, другие.

В Германии нету Волги и нету Сталинграда. Все это есть только у нас в России. Немцы вроде бы как обижаются, что у нас нет немецких могил и нет надгробных мемориалов. Негде, мол, поклониться памяти павших. Похоже забыли, что вся Россия для немцев стала могилой, а она, матушка, очень велика…

Говорят и такое: могилы советских солдат и офицеров в Германии, Австрии, в других странах обихожены и постоянно содержатся в порядке. Есть памятники, надгробные плиты и прочее. Все это так, все верно. А вот о том не говорят, что русский солдат никогда не был в Европе завоевателем и поработителем. Но всегда был освободителем. В 1812 году он спас Европу от Наполеона, в 1945 году — от Гитлера. А вот немецкий солдат был в России только в одном качестве — в качестве завоевателя. Как видишь, разница есть, и очень существенная. А памятники, как тебе известно, ставят освободителям, а не поработителям. А Европа, как я полагаю, еще не расплатилась с нашим солдатом сполна. Она еще в долгу перед ним. Вот почему умом понимаю, а душа молчит. Не готова еще моя душа к примирению, не готова. Она еще до конца не выболела, как не выболела она у сотен тысяч матерей, вдов, сирот, у всей земли русской. Такие вот, брат, дела, — со вздохом закончил свой монолог Геннадий Антонович.

Расстались мы с ним поздно. На небе высыпали звезды. Я шел по притихшим улицам города, ехал в позднем полупустом троллейбусе, а в голове очень четко продолжали звучать слова: «Умом понимаю, а душа молчит, не отзывается. Не готова еще моя душа к примирению, не готова».