Октав Панку-Яшь - Долго еще до вечера?

— А вот так, не хочу и все!

— Хорошо, но что ты будешь делать, если не хочешь давать черешни? — не отступался старый академик.

— Ничего. Буду стоять без дела.

Этот ответ больше всего ужаснул старого академика. Он много слыхивал на своем веку, но такого — никогда. Несколько ночей он не спал, раздумывая: «Как это так, без дела? Это невозможно! Мы все должны что-то делать!» Потом (такова жизнь, у каждого свои дела) старый академик ваялся за свою новую книгу — о значении черешневого джема — и забыл про черешню, которой надоело давать черешни.

Но, как я уже говорил, к черешне, которой надоело давать черешни, сбежалось много разных важных людей. Мне доставляет большое удовольствие назвать известного ученого Абэ-Вэгэ Дэежэзэ, который первым в мире заметил, что косточки горькой желтой черешни, если их давить пяткой, дробятся с иным звуком, чем косточки белой и красной черешни. И необычайное удовольствие доставляет мне назвать еще и блестящего ученого Иксигрек Зэт, который продемонстрировал существенное различие между пирожками с черешней и пирожками без черешни или с очень малым количеством черешни. И черешня всем заявила, что ей надоело давать черешни, что она намерена стоять просто так, ничего не делая. К сожалению, беседы всех этих важных людей с черешней, которой надоело давать черешни, оказались безрезультатны.

Тогда я тоже решил сходить к черешне, которой надоело давать черешни. Признаюсь, я не специалист по черешням, я всю жизнь посвятил изучению вишневого компота, а это совсем другое, но пошел к черешне — просто как человек, который не может согласиться, чтобы кто-то стоял без дела.

Но, забыл вам сказать, пошел не с пустыми руками, а с топором, может, не таким острым, однако вполне подходящим, чтобы срубить черешню, которой надоело давать черешни. Наш разговор был коротким. Я помню его слово в слово, но он не представляет особого интереса, разве только с момента, когда я сказал:

— Знаешь, как называется эта штука, которую я принес с собой?

— Нет.

— Топор.

— И для чего он служит?

— Рубить черешни, которым надоело давать черешни. Он только это умеет делать — и делает, что умеет. Вот, я оставлю его здесь и, если ты убедишь его не делать того, что он умеет, точно так же, как ты не хочешь давать черешни, черкни мне пару слов.

И ушел. А на другой день получаю телеграмму:

«Не могла убедить. В результате решила снова давать черешни».

И подпись: «Черешня».

Вот и вся история. Мне вздумалось ее написать, потому что страшно захотелось крупной и сладкой черешни, а может, и по другой причине, может, я подумал о чем-то другом, когда мне вздумалось написать ее, но это уже другая история.

КОГДА Я БЫЛ мальчишкой, то есть еще вчера, еще сегодня и даже завтра, кто-то, не скажу кто, потому что он просил не говорить, подарил мне яблоко. Мне нет никакого интереса обманывать читателя и заверять, будто это было золотое яблоко, волшебное или хотя бы спелое. Ни больше и ни меньше, чем обыкновенное яблоко, не слишком круглое, с запахом чего-то круглого, и, поскольку это могло быть только яблоко, то я и принял его за яблоко, потому что оно прежде всего было похоже на яблоко.

Я носил его с собой каждый день.

Я носил его примерно так.

В понедельник — с мыслью, что съем во вторник.

Во вторник — убежденный, что завтра будет среда; согласитесь, было бы жаль решиться съесть яблоко в среду.

В среду, ах, в среду и всегда в среду я любил ждать четверга с яблоком в руках, чтобы четверг, чего доброго, не застал меня без яблока, и я мог бы загадать три желания: первое поменьше, второе побольше, а третье какое придется, но непременно три желания. Например, летать. Например, лететь до тех пор, пока внизу уже ничего не видать, как ничего не видать снизу, когда все очень далеко вверху. Или, например, не летать, а только сильно хотеть этого, так сильно хотеть, что и сердце превращается в яблоко.

В четверг мне было приятно думать, что на другой день не будет пятницы. Зачем она? Кому ее нужно? Кому понадобился день с таким названием?

Подумаешь, важность, что существует день, который называется пятница!

Наступала пятница, и я страшно радовался, что существует пятница, что солнце всходит каждую пятницу, что весна каждую пятницу распускает белый цветок, что летом каждую пятницу может лить дождь, если случайно не будет ясной погоды, что осенью каждую пятницу каштаны вольны считать, что у них воскресенье, и что зимой каждую пятницу кто-то, хотя бы кто-то на этом свете думает, что в один прекрасный день придет весна. И в пятницу мне особенно приходила в голову мысль — ей-богу, я вовсе не хвастаюсь! — что на другой день нельзя, чтобы не наступила суббота, день-плут (простите за это слово), вытворяющий всякие фокусы, готовый крутить мяч на носу, кувыркаться, слоняться без дела, а ты хохочешь во весь рот.

А потом, разумеется, наступала грустная суббота, суббота, которая хныкала, что кто-то дал ей леща и к тому же взъерошил ее аккуратные, блестящие от бриллиантина волосы. Все было в том, что в субботу я ждал воскресенья — и только мне одному известно, как я его ждал — посмотреть на меня, так можно было подумать, что я жду, по крайней мере, полного обещаний и грез понедельника.

В воскресенье — теперь-то это мне кажется слишком! — я думал о том, что мне делать с яблоком в понедельник, съесть или, наоборот, сохранить.

И каждый понедельник я оставлял яблоко на вторник.

Просыпаясь во вторник, я был счастлив, что яблоко у меня в руках, что никто его у меня не отнял, что, хотя сегодня и вторник, как все вторники, никто на него не зарится или, во всяком случае, не показывает виду, что зарится.

И так наступала среда — обычно от вторника до среды всего одна ночь, меня одна ночь не пугала! наступала, как я уже говорил, среда, я вскакивал с постели, брался за тысячу дел, забывал, что сегодня среда, чтобы проснуться в четверг и начать все сначала, забыть, что сегодня четверг, но очень хорошо помня, что на другой день будет пятница.

Что за красота — пятница! Всегда самая чудесная пятница из всех дней, которые так называются, и мне нравилось думать, что так называются все дни, даже те, что не были пятницей, вплоть до тех, которые назывались субботой.

Ясно, что таким образом мне не трудно было дожить до субботы. До субботы, когда ты чуть-чуть устал, когда обнаруживаешь на ладони нечто похожее на мозоли, мудрые люди даже не сомневаются, что это мозоли, чему же другому и быть, когда следующий день — воскресенье, понимаете? — вос-кре-сень-е!

Честно признаюсь, в воскресенье я бы ни в жизнь не съел яблоко, не откусил бы ни крошечки, хоть осыпьте меня золотом, не оборвал бы и не помял черешок, если бы даже вы дали мне его даром.