Алексей Глебов - За журавлями

— А кто такой Хлюгель? — спросил Гриша.

— Денщик генеральский, длинноногий такой, — объяснила бабушка. — Будто журавль, по избе вышагивал… Портрет Гитлера, главного ихнего фашиста, на стенке повесил. «Хайль Гитлер!» — кричит. А сам руку на портрет выкидывает. За день, бывало, разов по десять руку выкидывал — будто заводной.

Погнала я раз корову на Дальний луг. Иду обратно и слышу, окликнул меня кто-то по имени и отчеству. «Батюшки, — думаю, — кто же это меня так кличет?» Оглянулась, а это агроном наш, Нил Васильевич.

— Здравствуйте, Екатерина Яковлевна, — говорит.

— Здравствуйте.

— Дело у меня к вам есть…

— Какое?

— Помочь вы нам должны, Екатерина Яковлевна.

— Чем помочь-то, Нил Васильевич? — спрашиваю.

— Староста Пашка-Валет у вас часто бывает?

— Часто. Каждый день с переводчиком заходит. А что?

— Ухо востро держите, — сказал Нил Васильевич.

И договорились мы с ним — как только узнаю я, что немцы недоброе замышляют, — сейчас знак подаю. Тайный… Из избы Нил Васильевич выходить не велел. Чтобы не заподозрили.

— А какой знак, бабушка? — спросил Гриша. — Песню какую-нибудь петь?

— Да нет, не песню, — улыбнулась бабушка. — Тогда по до песен было… Слушай дальше. Стала я после этого разговора прислушиваться да присматриваться. Печку топлю, бывало, а сама слушаю. Что они по-своему, по-немецки лопочут — не понимаю, а когда Пашке-Валету через переводчика приказания отдают, тут уж я все разбираю. Отдадут, к примеру, приказ — деревенских обыскивать, чтобы раненых красноармейцев наших найти, — я кувшин глиняный вот на это окно ставлю, которое на дорогу выходит. Услышу, что немчура в Марьином лесу партизанам облаву собирается устраивать, а Пашка-Валет сопровождать их будет, — я кувшин на другое окно выставлю, которое на лес смотрит. Так мы с Нил Васильевичем и разговаривали… А он уж знал, что делать: сейчас надежных ребятишек куда нужно пошлет, кого в лес, а кого по избам.

Много раз немцы красноармейцев искали, да не нашли.

— Бабушка, а кто кувшин разбил? — спросил Гриша.

— В бою разбили, — вздохнула бабушка. — Задумали раз партизаны, мужики наши, немецкие мотоциклетки поджечь… Ночью слышу — стрельба поднялась, а пуще всех у нашей избы палят. Открыла я дверь в горницу и вижу: в окнах зарево, на улице мотоциклетки горят, генерал на печке с пистолетом за трубой сидит, а Хлюгель по горнице бегает, но окнам из автомата строчит. Долго строчил… На улице уж и стрелять давно перестали, а он все строчит. Все окна побил, проклятый. А утром увидела я на полу кувшин разбитый. Одни черепки остались. И так мне его жалко стало, чуть я не заплакала с досады. «Воин ты мой», — думаю. Собрала я с полу черепки, завернула в полотенце и берегла их до самой нашей победы… Да вот и сейчас берегу.

— Уроки выучил? — спрашивает директор плодоовощной базы Федор Кириллович Шевелев своего сына Кольку.

Колька достает из портфеля книжки и молча садится за стол учить уроки.

Чем-то озадаченный, отец сидит рядом и пьет чай. Засматривая в стакан, он сосредоточенно наблюдает, как в нем надвое переламывается чайная ложка.

«Преломление света, — думает Федор Кириллович. — Когда-то учил, и законы проходил, и задачи решал, а сейчас ничего не помню. Книг не читаю, ничем не интересуюсь, даже в кино хожу редко. Сам, конечно, виноват, — признается себе Федор Кириллович. — После окончания семилетки нужно было идти в техникум, а я на крышу — голубей гонять. Прогонял три года голубей, пошел на базу кладовщиком. Да и работая, можно было учиться, как другие делают, а я… Эх, лень-матушка, — вздыхает Федор Кириллович. — Вчера вот в отдел кадров вызвали: образование, говорят, у вас, товарищ Шевелев, недостаточное. Вам бы подучиться не мешало. Сейчас, мол, и на овощных базах нужны специалисты… а вы руководитель…»

Федор Кириллович переводит взгляд на занятого уроками сына и критически продолжает свою мысль дальше: «В армии тоже можно было учиться… В школу авиаторов посылали. Отказался. А почему, спрашивается, отказался?»

Колька с силой захлопывает книгу и звонким мальчишеским голосом прерывает отцовские мысли.

— «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, — звенит Колька. — К нему не зарастет народная тропа. Вознесся выше он главою непокорной…»

Колька останавливается, смотрит на потолок, на стены, потом переводит вопросительный взгляд на отца.

Федор Кириллович понимает взгляд сына, но помочь не может — давно все забыл.

Несколько секунд они выжидающе смотрят друг на друга, наконец Колька вспоминает и выпаливает весь «Памятник» без единой запинки.

— Молодец, — облегченно вздыхает Федор Кириллович. — Пушкина, сынок, нужно знать. Пушкин, я тебе доложу, был гений… Такие, как он, раз в сто лет рождаются… — Федор Кириллович пытается вспомнить год рождения великого поэта. «Скажи, пожалуйста, забыл… Даже перед мальчишкой стыдно», — думает он, а сам продолжает: — Таких, как Пушкин, сынок, нужно ценить… Между прочим, — сообщает Федор Кириллович, — наш дорогой Александр Сергеевич был зверски застрелен наемником царизма. И пал, так сказать, со свинцом в груди.

— Стихотворение выучил. Теперь повторю биографию, — заявляет Колька и начинает читать: — «Великий народный поэт Александр Сергеевич Пушкин родился в Москве 26 мая старого стиля 1799 года. Он принадлежал к старой дворянской фамилии…»

— Правильно, сынок, — горячо перебивает Кольку Федор Кириллович, — Александр Сергеевич Пушкин действительно родился в 1799 году… Но, несмотря на свое дворянское происхождение, он гениально писал для народа… И за свой, так сказать, огромный талант красуется сейчас бронзовым монументом в нашей родной столице Москве, в качестве народного поэта.

Сказав это, отец почувствовал себя неловко. «К чему тут «в качестве»? Да и вообще неуклюже как-то. Вот ведь какой нескладный стал. А кто виноват? Сам, — мысленно упрекает себя Федор Кириллович, — кроме накладных и справок, ничего не пишу и не читаю».

И он вспомнил справку, которую выдал сегодня перед уходом домой: «Дана настоящая Куликову Михаилу Поликарповичу в том, что он действительно работает на плодоовощной базе в качестве кладовщика».

Закончив учить уроки по литературе, Колька переходит к химии. Остро отточенным карандашом он старательно вычерчивает в тетради какую-то схему.

Федор Кириллович грустно смотрит на плачущие от дождя окна, на пожелтевшие в саду листья и с тревогой думает, что уже пришла осень. Потом мысли его незаметно переплывают в детство — в ту пору, когда он в Колькиных годах увлекся голубями и наотрез отказался ходить в школу… Как ни бились мать и соседи доказать вихрастому Федьке, что ученье есть свет, а неученье — тьма, ничего у них не вышло. В школу он так и не пошел…